Яан Кросс - Императорский безумец

Рядом на полу стояли ее туфли, выпачканные землей. Она укрылась старой шинелью Тимо. Одним концом шинель сползла на пол, и кончики Ээвиных пальцев в белых шерстяных чулках выглядывали из-под края шинели. Мне пришлось дважды тронуть ее за плечо, пока она, вздрогнув, не подняла голову. Я увидел, что она скрутила домашний сюртук Тимо и подложила его вместо подушки. На сюртуке темнело влажное от слез пятно.

— Где ты была?

— В лесу.

— Скажи, что все это значит? Почему они увезли Тимо? Что он сделал?

Ээва немного помолчала. Потом посмотрела мне в глаза:

— Мне это известно не больше, чем тебе.

На том все и закончилось. Ээва сказала:

— Дай мне теперь поспать. Мне нужна ясная голова. И как можно скорее.

Она спрятала лицо под шинель, и я оставил ее здесь на диване, а сам ушел. Отчетливо помню, как я сидел у себя в старом кресле со скрипучими пружинами и в ночном сумраке слушал доносившиеся снаружи звуки: сонный лай дворовой собаки, позвякивание колодезной цепи, пересвист соловьем в кустах за яблоневым садом — и чувствовал, сколь двойственно мое отношение к моей неистовой сестре. Я испытывал к ней восхищенное, робкое и тревожное почтение. И это тоже. Ибо, господи, в каком же невозможном, немыслимом положении она оказалась! Наша каннукаская Ээва, которая полгода только и успела побыть владелицей мызы и которую все мызники Лифляндии (особенно, разумеется, женская рать) ненавидели пуще, чем змею в собственном саду. И для которой среди этого ядовитого клокотания единственной опорой был ее необыкновенный муж… И которая вдруг сразу, начиная с сегодняшнего утра, не только лишилась этой опоры, но вдобавок ко всему стала женой государственного преступника… (Ох, я представлял себе, кроме того, как во всех окрестных имениях, где до сих пор утверждали, что бедному глупцу Тимо больше не о чем разговаривать с женой, как только о кормлении телят, начнут сразу разглагольствовать, что именно эта ужасная Ээва, этот пропахший бунтом навозный выродок, и вбила в голову своему несчастному мужу враждебные государю мысли, и теперь по вине жены в каземат заключили мужа…) Да-да! Вчера Ээва была супругой уважаемого дворянина, а сегодня она — жена государственного преступника. Но если мужу его принадлежность к дворянскому сословию и в тюрьме обеспечит известные привилегии, то у Ээвы, помимо ее дворянского имени, не осталось теперь ничего, кроме кровоточащей раны, в которую свет начнет сыпать соль глумления… И мало того, что она жена государственного преступника, ей еще оказана и особая императорская милость (дьявол его знает, как это еще понимать). Да и не только это. Вдобавок ко всему ее поведение уж совсем неслыханно, потому что она высокомерно отклонила милость как самого монарха, так и его глашатая… («Как долго еще я должна терпеть честь вашего присутствия здесь?») Безрассудная девчонка!.. И чем дальше, тем больше, наряду с моим восхищением и боязливым почтением, росло во мне серьезное осуждение: зачем ей понадобилось вести себя таким образом! Признаюсь, я даже думал: и поделом ей! Теперь она что хотела, то и получила… госпожа фон Бок…

Не скрою, что у меня мелькало беспокойство и по поводу самого себя. Потому что моя дорогая сестра с ее дьявольской жаждой взлететь неведомо куда и меня привела, того и гляди, на край бездны… У меня не было ни малейшего представления о том, как мы будем жить дальше.

Среда , 22 июня

Итак, с отъездом Ламинга мы остались без управляющего. Господин Латроб будто бы уже нашел другого — старого Тимма из Соосааре. Сейчас приводят в порядок запущенный дом управляющего. Неподалеку отсюда, позади скотного двора. Тимма я знаю, это грубый и простодушный старик. Он-то уж во всяком случае новым ухом у нас не будет.

Вчера рано утром я возвращался с купанья через сад, где белили полотно. Шесть или семь мызных работниц приносили и разматывали на траве рулоны холста. Большей частью это были молодые женщины, раскрасневшиеся от возни с тяжелой тканью. Они, как положено, приветствовали меня. Я ответил на их приветствие и с каким-то чувством неловкости прошел мимо. Пятнадцать лет назад такая соблазнительная перспектива близости с молодыми деревенскими женщинами была бы мне приятна. А теперь я уже больше не чувствовал своего места среди них: женщины и не женщины, чужие и не чужие, свои и не свои… Тут одна из них, раскручивая холст, приблизилась ко мне вплотную, рулон кончился, она выпрямилась… и я воскликнул:

— Ээва?! Что… что за Пенелопу ты здесь изображаешь?..

(В первое мгновение у меня чуть не вырвалось, что за Навсикаю, но мне показалось, что к Ээве больше подходит Пенелопа и далее странным образом очень точно.) Ээва ответила смеясь:

— Пришла помочь девушкам… Что, не подобает? — Она чуть помолчала, перевела дух, потом сказала — А ты — мы с Тимо говорили — приходи сегодня вечером вниз ужинать с нами, — она смотрела на меня. — Так что, по-твоему, не подобает?

— Почему не подобает… — пробормотал я и пошел дальше, размышляя: моя неспособность чувствовать себя в единстве с другими людьми тяготеет надо мною вовсе не только сейчас и относится не только к этим белильщицам или вообще женщинам, в сущности, она преследует меня давно и повсюду. Это относится и к батракам-мужчинам. Когда они сидят где-то на краю поля или у дверей риги, пыльные, потные, выпачканные землей, и едят хлеб, а я, проходя мимо них, по обычаю произношу несколько слов (иногда излишне приятельских, иногда — пустых, иной раз — «высокомерных. И каждый раз неуместных), я знаю, что в глаза они называют меня барином, а за глаза — юнкерским недорослем… (Правда, и просто господином Якобом, только я не знаю, как чаще, так или эдак…) Но еще более неуклюже мое поведение и ощущение себя в дворянском обществе, где обычно меня в большей или меньшей мере просто игнорируют, и в силу этого я уже сам готов заранее всех игнорировать (вернее: качаюсь как маятник между своей непреклонностью и внезапной невольной униженностью, которую пытаюсь скрыть за угловатой развязностью), Только среди литераторов — будь то у пробста Мазинга или у тартуских друзей Тимо — я порой встречал людей, в обществе которых обретал способность освободиться от этой муки — ощущать себя лучше или хуже других, — и я наслаждался, чувствуя себя естественно. Несмотря на то что мне всегда приходилось тщательно следить, чтобы пробелы в моих практических знаниях и в знакомстве с миром не слишком выскакивали наружу. Ибо только доносчик, подобный Ламингу, мог плести мне небылицы, что я, мол, намного умнее людей, учившихся в университете… А Ээва совершенно иной породы. Вот она идет помогать белильщицам, или в молочный амбар, или на маслобойню, или куда угодно, она носит в деревню роженицам лекарства и обменивается с ними шутками, как будто вообще от них не отрывалась, и они рассказывают ей про свои невзгоды, хотя она им о своих не говорит… И отношение к ней дворянства за эти десять лет несколько изменилось. Конечно, натянутость вокруг Ээвы еще очень сильная, а теперь, после возвращения Тимо, она стала еще заметнее. Но сама она среди всей этой натянутости свободна и естественна … Часто она напряжена, как пружина. Но не от судорожности, не от беспомощности, не от неумелости, как я, она просто не может быть другой. Если она на что-то решилась, то умеет в любое мгновение собрать все свои силы, чтобы достичь цели. Черт его знает, и откуда в ней это умение быть именно такой, какая она есть!