Ален Бюизин - Казанова

Судя по «Истории моей жизни», все прошло как по маслу, к вящему удовлетворению заказчиков и к пущей славе Казановы, с честью выпутавшегося из сложных финансовых переговоров. На деле все было много сложнее и не столь красиво. Противоречия, опущения, передергивания весьма многочисленны, как заметили самые дотошные казановисты. Читая письмо, написанное к г-ну де Шуазелю, который стал министром иностранных дел, г-ном д’Аффри, французским послом в Гааге, когда Казанова во второй раз отправился в Голландию, понимаешь, что он явно не произвел на своих собеседников того положительного впечатления, которое следует из его рассказа: «Этот человек в самом деле был здесь месяцев пятнадцать или восемнадцать назад. Молодой граф де Брюль, племянник первого министра, дал ему письмо к г-ну Каудербаку, и последний представил его мне. Он рассказал нам о кое-каких своих похождениях и похвалялся тем, что был долгое время заточен в венецианскую тюрьму, откуда ему посчастливилось бежать. Он показался нам очень нескромным в своих замечаниях, и, поскольку как будто желал рассуждать об иных вопросах, нежели венецианские дела, я счел себя обязанным высказать ему, что о нем думаю. Он еще оставался некоторое время в этом городе, а затем уехал в Амстердам, где, как я узнал, сильно проигрался. Затем он вернулся в Париж, и я больше о нем не слышал». Затем посол добавляет: «Я спросил его, какова цель его поездки. Он мне сказал, что явился сюда по важным делам и чтобы вести торги по бумагам, поскольку мы многое теряли, желая избавиться от наших. Я выразил надежду, что он не явился в Голландию затем, чтобы их дискредитировать, и что если он, как сам говорит, знает о предпринимаемых нами шагах, то должен знать и о том, что падение наших бумаг – дело ростовщиков, которые сбавляют им цену, лишь чтобы задешево скупить и получить высокие проценты. Он согласился с тем, что это верно, и сказал, что главной целью его путешествия было посмотреть в Амстердаме, не сможет ли он выручить у Швеции меди за бумагу, которую должен будет туда послать. Он показался мне весьма легкомысленным в своих планах или же чересчур ловко скрывающим от меня цели, ради которых явился сюда». Из-за этих нелестных соображений автопортрет великого деятеля, находящегося с государственным поручением за рубежом, выглядит уже не таким непогрешимым.

Во время пребывания в Амстердаме произошел мерзкий эпизод в отвратительной таверне с танцами, напоминающей лондонские трущобы Чарльза Диккенса. «Мрачная оргия в настоящей клоаке порока, в позоре самого отталкивающего разврата… Среди публичных женщин, которых я там видел, я не находил ни одной, с какой было бы возможно хоть немного поразвлечься» (II, 129). Человек недоброго вида сказал ему, что среди всех этих уродливых и опустившихся женщин есть одна венецианка. Сжалившись, Джакомо подал ей дукат. Она рассказала ему свою грустную историю. Ошеломление! Ужас! Она – не кто иная, как некогда восхитительная Лючия, с которой он встречался восемнадцатью годами раньше в загородном доме, на Фриуле. В то время он не пожелал ее соблазнить и пощадил в порыве высшего воздержания. Теперь ему было больно узнать об ужасной судьбе этой женщины, докатившейся до амстердамского борделя, которая даже не узнала его: в тридцать два года она уже превратилась в развалину, уродливую и отвратительную. Казанова редко показывает обратную сторону медали. И каждый раз промелькнувший образ отбросов общества и деклассированных элементов словно бьет тревогу: авантюрист понимает, что нет ничего проще, чем ввергнуть и его самого в ужасающую бедность. Самые гнусные трущобы находятся рядом с самыми элегантными салонами и роскошными особняками аристократов, как в парижском квартале Марэ.

В Голландии у него происходили самые неожиданные встречи. На одном концерте в Амстердаме он повстречал Терезу Имер, ставшую певицей, которую он знавал восемнадцатью годами раньше – помнится, старый сенатор Малипьеро поколотил его палкой, застигнув на том, как тот изучал анатомию этой девицы. Он не встречался с ней с 1753 года, с тех пор как они в Венеции один-два раза любили друг друга. Она многое пережила, случались и взлеты, и падения. Маркграф Фридрих фон Байреут, сначала составивший ей состояние, прогнал ее, уличив в неверности. Затем она вышла в 1745 году замуж в Вене за балетмейстера Анджело Франческо Помпеати и родила от него сына. Глубокие расхождения разлучили супругов, и Терезе было больше не на что жить, кроме как давать в Голландии концерт за концертом, поскольку выступления очень плохо оплачивались. Сюрприз! У нее есть маленькая дочь, и все отмечают ее поразительное сходство с Джакомо. Вылитый он! Тереза открывает ему правду: да, шестилетняя Софи действительно его дочь, что это подтверждается датой их любовных утех в Венеции в начале Вознесенской ярмарки в 1753 году. И тут случается самое неожиданное: трогательная и нежная семейная сцена в стиле Греза. Убедившись в своем отцовстве, он заявляет, что готов позаботиться об очаровательной дочурке и дать ей воспитание. Мать спешит отказаться, она не хочет разлучаться со своим золотцем и предлагает Казанове, так сказать, в виде компенсации, взять на себя заботу о ее дорогом двенадцатилетнем сыне, Джузеппе Помпеати, на воспитание которого у нее нет средств. Однако при условии, что Казанова заплатит человеку, который держит его у себя в Роттердаме: мальчик удерживался в качестве заложника за восемьдесят гульденов. Не споря, Джакомо уплатил эту сумму, забрал ребенка, который показался ему лживым, скрытным, всегда настороже, продумывающим свои ответы. Тем не менее он решился привезти молодого Помпеати в Париж и заняться им. На самом деле столь внезапный и неожиданный прилив отцовских чувств у Казановы вызывает у нас сомнения, особенно с учетом непростого характера мальчика, и последующие события не преминут подтвердить, что Джакомо уже задумал использовать Джузеппе в коммерческих целях. Кстати, он не имел никакого намерения возобновить связь с Терезой Имер, хотя та была хороша собой, умна и талантлива, и рискнуть опутать себя семейными узами.

Однажды, когда его друг Ла Тур д’Овернь страдал воспалением седалищного нерва, Казанова вспомнил о своих оккультных познаниях, к которым не прибегал с самого приезда в Париж. Самое время использовать эти знания, которые сослужили ему хорошую службу в Венеции у Брагадина. Стараясь сохранять серьезность, чтобы не показаться пошлым шарлатаном, он соорудил небольшую смесь из селитры, серы, ртути и мочи своего пациента. Произнес заклинание, пока Камилла, любовница Ла Тура, изо всех сил растирала ему ляжку, смочил кисточку в смеси и одним штрихом начертал на нем «знак Соломона: пятиконечную звезду из пяти линий» (II, 84), наконец, обернул ляжку полотенцем, запретив ему двигаться целые сутки. Чудо! Воспаление прошло. Вероятно, достаточно было сильного массажа и дня отдыха, но…