Эдуард Эттингер - Аттила России

— Все это пустые, лживые слова!

— Бодена, потребуй от меня доказательств! Я дам их тебе!

— Дай мне доказательство: отпусти меня!

— Все, что хочешь, но только не это. Пока я живу на свете, ты останешься моей крепостной, и нет той силы в мире, которая может вырвать тебя у меня!

— Эх ты, хвастунишка! Ну, а если мне со скуки придет в голову изменить тебе?

— Тогда… Я скажу тебе, что будет тогда. Ввиду того, что на этот счет я отличаюсь страшной щекотливостью и не признаю никаких шуток, то, узнав про твою измену, я так накажу тебя, как ты того заслуживаешь. Прежде всего, дорогая моя деточка, я обнажу дивные красоты твоего тела и изуродую их нагайкой. Затем, сокровище мое, я обрежу тебе волосы и уши и в таком виде выгоню ко всем чертям.

— И ты думаешь, балда, что я остановлюсь перед такими угрозами, если мне вздумается изменить тебе? Ошибаешься, одноглазый красавец, этим меня не испугаешь. Единственное, что меня пугает, это мысль: «Неужели же я на всю жизнь буду связана с тобой?» Ужаснее такой казни я не знаю! — И, вскочив с места, Бодена, юркая, как уж, выскользнула за дверь.

«Противная девчонка бессовестно третирует меня! — подумал Потемкин, оставшись один. — Ну, да ничего, за дождем следует солнце, и я уверен, что Бодена в самом непродолжительном времени кинется нежной и покорной в объятия своего господина и повелителя. Но как она дерзка, как она дерзка! Положим, именно поэтому-то она и нравится мне! Господи, насколько она выше всех этих дам, готовых пасть в мои объятия по первому знаку. Взять хотя бы моих племянниц! Одна Надежда-безнадежная [4] Надежда Энгельгард; Потемкин звал ее «безнадежной» за чрезмерную легкость нрава. — ведь ее распущенность не имеет пределов. А Варенька, а Александра… Впрочем, Варенька — премилая девчонка. Давненько я не видал ее… Ба, да не проучить ли мне смуглянку-ведьму? Небось раскается, прибежит с ласками да ужимками, а я… Да, надо выдержать денек-два»…

И Потемкин сел к письменному столу и, улыбаясь, написал следующую записку к Варваре Голицыной, урожденной Энгельгард:

«Варенька, жизнь моя, ангел мой! Приезжай, голубушка, сударка моя, коли меня любишь. Целую всю тебя. Твой дядя» [5] 2 Подлинная записка Потемкина к Варваре. .

Через несколько дней после разговора между Потемкиным и Боденой, описанного в предыдущей главе, в Петербург примчался курьер, доставивший печальную весть о новой победе, одержанной Пугачевым над войсками Михельсона. Все высшие чины правительства всполошились от этой новой удачи самозванца — успехи восстания грозили серьезной опасностью.

Императрица делала вид, будто восстание нисколько не тревожит ее, но на самом деле сколько бессонных ночей, скольких горьких дум стоила ей пугачевская эпопея! А вести становились все грознее.

Однажды утром, получив новую депешу с театра военных действий, государыня так взволновалась, что уже в семь часов послала разбудить Потемкина с приказанием немедленно явиться к ней, хотя она и знала, что он встает только после одиннадцати.

Потемкин заставил довольно долго ждать себя. Екатерина Алексеевна нетерпеливо расхаживала взад и вперед по кабинету и наконец воскликнула:

— Мой одноглазый Купидон становится чересчур небрежным и ленивым. Надо будет серьезно поговорить с ним, потому что более так продолжаться не может. Уж сколько раз я собиралась сделать это, но — о, женщина, слабость тебе имя! — не могла решиться осыпать его упреками, так как его отвага, широта размаха, авторитетность — все так действует на меня, что бывают минуты, когда — мне стыдно даже самой себе признаться в этом — когда… я просто боюсь его. А почему? Все потому, что я — женщина, только слабая женщина, а этот одноглазый циклоп — мужчина, мужчина в полном смысле этого гордого, хотя и унизительного для нас, женщин, понятия. Бывают моменты, когда я готова проклинать тот миг, в который пленилась им и вверила ему свои мечты, свои планы, свои широкие задачи. А в другой раз — я готова благословлять тот же самый миг… Но он все не идет! — снова вспылила императрица, с досады покусывая пересохшие губы. — Что может, что смеет помешать ему явиться сейчас же на зов своей государыни? Нет ему извинений, довольно унижений! Сегодня же я… Ага, чьи-то шаги! Это он! Ну, тише, тише! Обыкновенно холодное негодование действует лучше, чем пламенный гнев!

Вошел Потемкин. Он сразу заметил, что императрица рассержена, и поклонился ей особенно глубоко и почтительно.

— Вы заставили слишком долго ждать себя, генерал, — холодно заметила ему Екатерина. — Чем вы можете оправдать такое возмутительное опоздание?

— Ваше величество, мне пришлось давать аудиенцию.

— В такой ранний час?

— С некоторого времени, ваше величество, я страдаю бессонницей — встаю раньше, чем прежде.

— Но что же это за важная персона, которой вы даете аудиенцию в семь часов утра?

— Это знаменитый художник, прибывший из Польши.

— Художник? — переспросила императрица, не зная, расхохотаться или выгнать вон дерзкого, заставляющего свою государыню ждать из-за разговора с художником.

— Ну да, я заказал ему нарисовать мне крестный ход. Вчера он приехал поздно вечером и сегодня утром принес мне картину. Смотрю: великолепно нарисованная церковь, стоит как живая, вот-вот колокола загудят. Да крестного хода-то и нет. «Позволь, братец, — говорю я ему, — а люди-то где же?» — «Какие люди?» — «Как какие? Ведь я тебе что заказал? Крестный ход?» — «Да видите ли, — отвечает он мне, — люди есть, только они зашли в церковь помолиться, возьмут оттуда иконы и пойдут крестным ходом». Вот так мазилка! Признаюсь, меня этот ответ сначала даже смутил. «Хорошо, — говорю я ему, — отличных ты мне людей нарисовал, истинных православных. Но только за гонораром, братец, приходи тогда, когда крестный ход из церкви выйдет!»

Потемкин рассказывал все это с таким неподражаемым комизмом, так отлично передразнивал и художника и себя, с таким лукавым юмором подмигивал глазом во время последней фразы, что как ни крепилась Екатерина, а в конце концов от души расхохоталась.

А известно: кто смеется, тот уже не сердится.

— Вы прощены, генерал! — торжественно сказала императрица, лицо которой опять стало ласковым и милостивым, как и прежде. — Вот что, Григорий Александрович: я приказала позвать тебя, чтобы показать тебе очень грустную депешу. Вот, почитай-ка, почитай!

Потемкин взял в руки листок и, глотая слова, прочел:

«Всеподданнейше доношу Вашему… прошлой ночью… при отбитии… генерал-аншеф, кавалер орденов… Бибиков… скончался от полученных ран»…

— Ну, что ты скажешь на это? — спросила государыня.

— Что же, — ответил Потемкин, спокойно складывая донесение, — конечно, жалко Бибикова, но незаменимых людей не существует!