Эдуард Эттингер - Аттила России

— В это время я закончил очень большой эпос.

— Не будет нескромностью поинтересоваться, как зовут это новое детище вашей музы?

— Его зовут «Наталья»! — скорее прошептал, чем сказал Державин.

Великая княгиня густо покраснела. Она хотела ответить на это полупризнание, но вошел Павел Петрович. Он заметил румянец смущения на щеках своей неизменно бледной жены, увидел блеск взгляда Державина, и его губы мимолетно скривились злобной, презрительной усмешкой.

— Очень рад видеть тебя, Гавриил Романович, — сказал он. — Извиняюсь, ваше высочество, что заставил себя ждать. Но les affaires avant tout, madame! [7] Дело прежде всего! (франц.) Мне надо было сначала накормить моих господ жеребцов и посмотреть, в порядке ли содержатся мои госпожи собаки. А теперь я могу посвятить время также и поэту. Делу — время, потехе — час! Ну-с, приятель, ты видел в Москве казни бунтовщиков, сколько их всего там порешили?

— Двадцать четыре человека.

— Только и всего? Parbleu [8] Черт возьми (франц.). , на месте моей высокочтимой матушки я задал бы там целую кровавую бойню, чтобы сразу избавиться от всей этой дряни! С бунтовщиками и государственными преступниками церемониться нечего. Чуть что — голову долой. На всякий случай заметь это себе, Державин!

— О, Павел, как тебе не стыдно! — с очаровательной улыбкой сказала ему великая княгиня. — Я же знаю, что ты вовсе не такой. Ты просто любишь разыгрывать Нерона, тогда как я отлично знаю, что по человеколюбию и мягкости ты скорее напоминаешь Траяна или Тита.

— Ошибаетесь, сударыня! Тит был назван всем народом Милостивым, я же, дорогая моя, далеко не милостив и глубоко склоняюсь к девизу Калигулы: «Oderint dum metuant!» [9] «Пусть ненавидят, лишь бы боялись!» (франц) Пусть меня не перестают ненавидеть, лишь бы не переставали также и бояться, ибо боязнь, милейшая, — великое дело!

— Ты сегодня совсем не нравишься мне, Павел! — сказала великая княгиня.

— Благодарю за этот комплимент, ваше высочество, и чувствую признательность уже потому, что мне редко кто говорит в глаза такую глубокую правду!

— Ты сегодня даже невежлив, Павел!

— А с чего я вдруг стану вежливым? Вы вот только что заявили, что я вам не нравлюсь. Признайтесь по чистой совести, наверное, наш общий друг Державин нравится вам гораздо больше?

— Но послушай, Павел… — начала было великая княгиня, густо покраснев.

— Ты только полюбуйся, Гавриил, до чего она покраснела, — сказал Павел Петрович с грубым смехом. — Что твой кумач, да и только! Не беспокойтесь, ваше высочество, тайну вашего любвеобильного сердца я прозрел давно и всецело. Я отлично вижу, что вы влюбились, словно горничная в военного писаря, в этого «безумного комара», в этого «нежносердечного соловья», с которым вы не прочь разделить «плод, бьющийся от счастья в его груди»…

— Ваше высочество!..

— Молчите, теперь говорю я! Запирательство бесполезно… Вы любите этого молодого человека. Я не так глуп, как меня любят изображать; я все вижу, хотя иногда и не показываю вида. Ваш румянец выдает вас! О, я ровно ничего не имею против этого — любите себе на здоровье, но смотрите, чтобы дальше румянца и поэтических бредней дело не заходило! Если же вы, ваше высочество, вздумаете и на самом деле отведать запретного «плода, бьющегося в поэтическом сердце», то… то… Однако довольно об этом, на сегодня по крайней мере. Я позвал тебя, милейший Державин, для того, чтобы дать поручение, надлежащим исполнением которого ты очень порадуешь меня.

— Вашему императорскому высочеству стоит только приказать…

— Это я знаю и без тебя. Пожалуйста, без сладких слов, ведь я не сентиментальная немка, чтобы сейчас же растаять! Мне, братец, дело нужно, а не слова. Так вот что. Этой зимой я потерял трех любимых лошадей: Веру, Надежду и Любовь. Поэтому, с милостивого разрешения моей добрейшей матушки и твоего достойного начальника фельдмаршала Потемкина, приказываю тебе немедленно отправиться в Аравию и купить там для меня пять-шесть чистокровных лошадей. Что касается масти, то я лично предпочитаю серых в яблоках, но тебе предоставляется полная свобода выбора по своему вкусу; насколько я могу судить, у тебя губа не дура, и пока что я вполне одобряю твой вкус. Итак, значит, выберешь мне с полдюжины хороших лошадок. Сделай все, что в силах, чтобы выбор был отменный. Впрочем, ведь тебе это легче, чем кому-нибудь! Увидишь в аравийской пустыне пламенную кобылицу с наклонностью к сантиментам, прочтешь ей чувствительное стихотвореньице, ну, и готово — попалась, бедная! Так вот, ступай! Через три часа ты должен быть уже в пути. Понял?

— Вполне, ваше императорское высочество! — пролепетал Державин.

— А понял, так и слава Богу. Прощайся с моей женой и отправляйся в путь с Богом и всеми святыми — я не исключаю из их среды и своей жены, разумеется! А когда исполнишь это поручение, то спеши обратно в Павловск, где тебя будут ждать с равным нетерпением любовь и благодарность. С Богом!

Державин ушел.

Не успела дверь захлопнуться за ним, как великая княгиня без звука и стона рухнула на пол. Великий князь позвонил, приказал позвать камер-фрейлин великой княгини и, позевывая, сказал:

— С ее высочеством снова обморок!

Грубое издевательство мужа привело к тому, что в Наталье Алексеевне произошли две крупные перемены — физическая и душевная.

До сих пор в ее сердце не было и тени любви к Державину; она относилась к нему с дружеской симпатией, ей льстило, ее грело то наивное обожание, которым окружал ее образ поэт, с ним она казалась себе уже не такой одинокой, не такой заброшенной, но и только. Теперь, когда глубокий обморок перешел в сильнейшую горячку, бредовые картины часто являли ей образ Державина. Он то склонялся к ее ногам и пел ей тихие песни, от которых ослаблялось стальное кольцо, сжимавшее мозг; то, словно святой Георгий, он копьем поражал дракона, собиравшегося пожрать ее и принимавшего черты Павла Петровича. И когда она наконец очнулась, когда — бледная, грустная, исхудалая — стала медленно поправляться, для нее уже не было сомнений, что всем сердцем и чистыми помыслами она беззаветно любит Державина.

Наталья Алексеевна понимала всю бездонность разделявшей их пропасти — и это свинцовой крышкой гроба давило ее сердце. Но затем она, припоминая детали той ужасной сцены, когда великий князь грубо попрал в ней и женскую честь, и стыдливость, и достоинство, начинала думать, что ей уже никогда больше не придется увидеть поэта, потому что теперь постараются держать его где-нибудь подальше, — и ее охватывал такой ужас, такое беспросветное отчаяние, что она готова была рвать на себе волосы и биться головой о стену.