Карл Шпиндлер - Царь Сиона

Бокельсон вошел в дом один, оставив городского старосту со спутниками стеречь своего коня. Штальговен едва не упала без чувств со страха, увидев перед собой грозное, чудесное видение. Бокельсон величавой поступью взошел на лестницу и приказал привести к нему мастера Людгера.

Несчастный живописец, всего не более часа тому назад возвратившийся домой и едва успевший немного оправиться от всех виденных им ужасов битвы, в крайне жалком беспорядочном виде предстал перед своим повелителем, который уже второй раз столь неожиданно удостаивал его своим посещением.

— Чему обязана моя скромная хижина высокой чести видеть в своих стенах могущественнейшего из властителей? — растерянно пробормотал Людгер, между тем как Бокельсон спокойно расположился в его комнате.

— Я пришел сюда возобновить старое знакомство, любезный брат мой во Христе, — величаво ответил царь. — Я вспомнил, что еще в Лейдене видел тебя и даже потчевал.

— Это было на свадебном пиру вашего величества, — ответил Людгер не без содрогания: взор грозного гостя скользил по всей комнате, останавливаясь то на самом хозяине, то перебегая с одного предмета на другой.

— В то время я был счастливым женихом, любезный и верный друг мой. Теперь я стал скорбным вдовцом, — промолвил царь печально.

Людгер вспомнил о шестнадцати царицах и не знал, шутит ли с ним его величество или он действительно огорчен. Художник только молча наклонил голову, а король продолжал свою речь:

— Вознаграждают ли меня теперь все тяготы престола за утраченное тихое счастье? Скажи сам: художники и поэты знают кое-что о скорбях и заботах царей… Однако вот что: я пришел сюда, чтобы заплатить свои долги и потребовать у тебя то, что мне следует.

— Не знаю, — робко заметил Людгер, — как я должен понимать ваше величество?

— Я должен тебе свое лицо, а ты должен дать мне мой портрет. Полагаю, что за последние годы голова моя повысилась в цене. А, как ты думаешь? Не сказал ли ты на моем свадебном пире, что никогда не видел головы, подобной моей? Не сказал ли ты, что мое лицо имеет вид, будто в нем соединились лев, тигр и обезьяна, и будто они спорят между собой за первенство, и что оно носит печать чего-то рокового? Эй, живописец! Где же твой холст, твои кисти и краски?

Оробевший живописец пал на колени с жалобной мольбой:

— О, справедливейший из царей! Не вспоминай хмельных речей, сказанных в беспамятстве. Я был слишком слеп, чтобы распознать на твоем челе печать величия, которая теперь, подобно звезде, подобно солнцу подобно молнии.

Людгер окончательно сбился и не мог продолжать своей речи, тем более, что Бокельсон сухо и серьезно перебил его словами:

— Ладно, но ты должен нарисовать мой портрет. Я не шучу!

Живописец поднялся и, робко теребя руками свою шапку, сказал:

— Вашему величеству известно, что писание картин запрещается пророками и уставом Нового Сиона…

Художник начал было длинный текст из книги премудрости Соломона, но опять сбился и стал отирать со лба крупный пот. Бокельсон докончил за него и прибавил:

— Писание говорит здесь не столько об изображениях людей и животных, сколько о проклятых идолах, которыми нечестивые язычники оскверняют учение Христово. Но оно не запрещает оставлять портреты славных государей в назидание потомству. Нарисуй же мой портрет, друг мой Людгер: я приказываю тебе. Ты никогда не дождешься лучшего случая, чтобы написать мой портрет: сегодня, пожалуй, лев победил на моем лице обезьяну… Не смущайся же! Ведь я без твоего ведома давно уже взял тебя под свое покровительство, любезнейший. Я знаю, что ты стащил из собора несколько богохульных картин и скрыл их в своем доме. Но царь столь милостив к тебе, что не хочет и знать этого… Впрочем, не хочу принуждать тебя ни к чему. Успокойся, приди в себя и завтра явись во дворец писать мой портрет. Я заплачу тебе за твое тленное произведение моим нетленным золотым изображением.

Щедрый царь выложил несколько золотых монет на пустой стол живописца.

— А пока, — прибавил царь, вставая, — мне хочется пить. Дай-ка чего-нибудь холодненького промочить горло.

Живописец усердно тер себе глаза, точно ему страшно хотелось спать; в ушах у него звенело. Дрожащими губами он пролепетал:

— В моем погребе ничего нет; все мои бочки пусты.

— Так есть же у тебя колодезь, мой друг! Вода, почерпнутая для меня рукой твоей дочери, покажется мне вкуснее рейнвейна.

— Ах, дочь моя… Ваше величество разумеет, верно, Анжелу?… Великодушный повелитель Сиона, ты снова растравляешь мои старые раны. Какой ангел может сказать мне жива ли еще моя дочка?

Царь взглянул живописцу прямо в лицо и погрозил пальцем.

— Ты забрал что-то скверное в свою башку. Неужели ты серьезно думаешь обмануть меня, царя, властителя нового храма, который так же хорошо знает будущее, как ты вчерашнее? Ты скрываешь в погребе драгоценную вещь, которая действует благодетельнее и сильнее, чем вино. Напрасно пытаешься скрыть от меня твою дочь. Приведи ее сюда! Я хочу ее видеть.

— Но если я тысячу раз клянусь тебе! — воскликнул Людгер с неестественной живостью.

— Изменник! — загремел Бокельсон. — Так ты смеешь еще притворяться и издеваться надо мною? Язычник, сын Ваалов, так ты хочешь, чтобы я сам показал тебе твою дочь, раньше чем отрубить тебе твою нечестивую голову!

Он бросился на живописца и потащил его к дверям, на которые Людгер давно уже бросал украдкой робкие взоры.

Вдруг раздался жалобный женский вопль, молящий о помощи, и Анжела ворвалась в комнату с криком:

— Отец! Спасайся скорей! Спасай свою жизнь! Царь сейчас же оставил живописца и направился к вошедшей. Девушка, обезумев от страха, вновь убежала в соседнюю комнату, кинулась на колени перед старой своей бабкой Вернеке, которая с беспомощным видом сидела там на своем стуле, и спрятала лицо в складках ее платья.

Бокельсон, из памяти которого не изгладился еще нежный облик почти девочки, виденной им в Лейдене, стоял молчаливо, неподвижно, как прикованный к месту, пожирая жадным взором эту красавицу в полном расцвете женственных сил.

Живописец рвал на себе волосы, восклицая отчаянным голосом:

— Я пропал, погиб! Мы все погибли! О, отчего нет с нами Ринальда?… Прости мне, царь, мои прегрешения. Не заставляй дочь отвечать за грех отца, хотевшего обмануть своего царя. О, не отдавай ее руки жестокому Герлаху, которого она ненавидит!

— Брак установлен самим Господом, — важно сказал царь. — И древняя сионская пословица гласит: «Жена, отвергнувшая сватовство христианина, смертию да умрет!»

— Я уже невеста! — воскликнула Анжела, вскакивая на ноги. — Я помолвлена с Ринальдом: он мой нареченный!

— Так, значит, ты уже вдова, — холодно ответил царь. — Ринальд уже не вернется больше.