Карл Шпиндлер - Царь Сиона

— Молчите и слушайте, если ваша самонадеянность позволит вам уважать чужое мнение. Ядовитая клевета может производить такое же действие и помутить разум человека, не сознающего за собой вины. Мой Ян вернулся совсем больным от бургомистра. Шурин ненавидит всех родственников жены и накинулся на него как на убийцу. А сестра также выказала при этом всю свою злость и докончила дело мужа. Бокельсон вернулся домой в лихорадке; и я почти уже не сомневаюсь, что потеряю второго мужа от той же болезни, что похитила первого.

— Вы ничего бы не потеряли при этом, милая Микя. Вы могли бы иметь во мне третьего, если бы захотели.

Микя улыбнулась, польщенная, но как бы не придавая этому значения, и продолжала:

— Может быть он скоро бы поправился, если бы я не сердилась, считая его виновным, и заботливее ухаживала за ним. Меня вразумил благочестивый Размус, этот истинный служитель Господа и святой человек, которого так постыдно преследуют язычники; он напомнил мне о моих обязанностях к мужу, хотя бы даже последний оказался неблагодарным человеком. И это было в тот самый день, когда…

Ее прервал звон цепей. К ним приближалась, направляясь к городским воротам, небольшая группа людей в кандалах, сопровождаемая стражей. Вскрикнув от испуга, хозяйка спряталась за дверьми и уже оттуда сквозь щель стала смотреть на улицу.

Ротгер видел, как один из преступников, находившийся впереди, при виде кабачка, с безумным видом обратил взор к небу и с угрозой стал потрясать скованными руками. Солдаты ударами копий погнали его дальше, и вскоре они все скрылись за воротами.

— Видели вы его? — спросила вполголоса Микя.

— Кто этот человек? — в свою очередь осведомился Ротгер.

— Это тот самый человек, которому мой бедный Ян обязан своей болезнью и безумием. Он явился сюда в полдень, в тот самый день, и принес с собой несчастье. Он был одет как воин, по-видимому, из далекой страны, и спросил хозяина. Ян в это время еще не вернулся. Этот человек имел растерянный вид. Он пил одну кружку за другой и то плакал, то громко смеялся. Я сперва не обращала на него внимания, так как думала о своем горе, но потом его странное поведение заставило меня следить за ним; а тут он показался мне знакомым. Я не ошиблась, потому что он вдруг подошел ко мне и спросил грубым голосом:

— Разве вы не узнаете меня?

— Мне кажется, что я вас видела, — ответила я, — но не помню, когда и где?

Тогда он дико закричал:

— Я Гендрик Риддер… Что вы сделали с моей бедной Натей?

— Надо вам знать, что это давнишний возлюбленный и жених нашей служанки. У меня похолодели руки и ноги…

В это время вернулся муж, и несчастный, как только завидел Яна, стал осыпать его бранью и угрозами и наносить удары, обвиняя его, так же как и бургомистр, в погибели девушки. Наконец, обнажив меч, он готовился нанести ему смертельный удар.

Я отстранила, как могла, этот удар, так как Ян дрожал в лихорадке и не в состоянии был защищаться. Между тем соседи сбежались и, видя все это, стали выражать свое удовольствие, полагая, что Ян вполне заслужил такое обхождение. Тогда, наконец, правда вышла на свет. Не видя другого выхода, Ян сказал с горестью:

— Я не дорожу своей собственной жизнью, но мне жаль жену и ребенка. Ради них я должен выдать человека, погубившего бедную Натю. Если бы не жалость к моим, я ни за что не выдал бы тайны…

— Так он знал?… И молчал до тех пор?

— Да, тогда он открыл Гендрику и мне настоящего виновника всей этой истории. Это купец. Вы не знаете его. Некий Петер Блуст. Я чуть не упала, когда он сказал это, потому что этот Блуст мой родственник и его все считают за самого благочестивого человека. Я никогда бы не подумала, что он способен на такой низкий поступок. Гендрик вскочил и убежал с быстротой молнии. Я сейчас же подумала, что это кончится несчастием. И в самом деле, вскоре я узнала, что он собрал всех своих прежних товарищей по школе и по ремеслу и что они разнесли лавку Блуста, разорили его жилище и старались найти его самого и убить. Но ему удалось спрятаться; и едва они покончили с этим делом, как стражники переловили их всех и прекратили бесчинство.

Муж мой между тем в это время лежал уже в сильнейшем жару и обнаруживал признаки помешательства. И теперь хотя он поправился, возвращаются по временам такие припадки. Он смотрит тогда безумным или впадает как будто в состояние дурачка. Он постоянно читает Священное Писание, но, к сожалению, это не помогает.

— Бедный Гендрик! Мне жаль доброго малого: он хотел отомстить за свою поруганную любовь, как настоящий воин. Жаль будет, если они с ним обойдутся жестоко.

— Ах, друг мой, его осудили только на изгнание из города, оттого что за него и его друзей заступился и спас им жизнь клевский герцог. Да и что было делать? Нати нет в живых, а Блуст спасся. Если он потерял часть имущества, — это только справедливое возмездие за учиненное этим лицемером преступление. Он сам с тех пор не показывается, а что все это правда, я знаю наверное, потому что он сам во всем сознался мужу. Они ведь оба, — говорю это вам по секрету, — братья новой веры и ученики одного и того же проповедника в Девентере. Ян не стал бы, конечно, клеветать на своего брата по Союзу и, разумеется, также не выдал бы его, если бы обстоятельства не сложились так, что необходимость этого требовала.

— Если вы так думаете, я не стану уверять вас в противном. Дивлюсь только, что за время мы переживаем и как повсюду господствуют преступление и безбожие. Всюду царят заблуждение и беспокойство. Если бы вы знали, что делается у нас, на моей родине. Настоящая пляска святого Витта, которая не щадит и старейших людей. Мой отец, седой старик, также точно одержим злым духом: иначе я не мог объяснить себе его поведение. На днях в Варендорпе поселяне разорили капеллу и мой отец собственными руками бросил в огонь, как полено, изображение святого Антония; а между тем он считает себя евангелистом и лютеранином.

Пока они таким образом продолжали беседу, на улице показались два пешехода. Они шли медленно, разговаривая между собой, и тот, что поменьше ростом, говорил другому:

— Я ровно ничего не слыхал о моих добрых мюнстерских друзьях. Я рад был бы сообщить что-нибудь господину магистру или доктору, но невозможность…

— Прекрасно. Но не зовите меня так. Это звание мне не принадлежит и совсем не к лицу человеку, носящему такое платье.

Ринальд — это был он — указал на свой сюртук военного покроя и сказал:

— Вы должны были заметить это с первого взгляда, господин Стратнер.

Но Стратнер ответил с ехидной улыбкой:

— В наше время не знаешь, что видишь, и не знаешь, чему верить или не верить.

— Правда, мастер, правда. Я с горечью готов подтвердить ваши слова. Наша жизнь — какой-то маскарад… Верь, показывайся — кому?… Поверил ли бы я, если бы мне кто-нибудь, сказал два года назад, что эта горячая грудь задохнется, застынет, как пламя, залитое холодной водой? О, моя родина! Зачем я оставил тебя! Даже в твоем постыдном падении, в твоих предсмертных судорогах ты прекраснее чужбины. Вне самой родины нет спасения для нее. Вижу, что извне, чужими средствами нельзя спасти собственный очаг. Любовь, сострадание, верность… где я найду эти сокровища в чужой земле? Нет, вне родины, в чужих странах я вижу только грабителей, готовых обокрасть мою колыбель, воинов, готовых уничтожить мой народ, людей, готовых сопровождать злорадным смехом погибель нашу… и только! Я дорого заплатил за науку в Англии, где чуть не умер с голоду, и во Франции, где вынужден был работать ради куска хлеба! Все волны океана не смоют с меня того позора, что я служил французам за жалованье!.. Если б не оставался еще на земле ангел… это милое существо там, на родине, в которое я еще верю, хотя и с сердцем, мучимым сомнениями… если б не это… я бы оставил мою жизнь на той же границе, где я топтал ногами герб Валуа на французском знамени!..