Карл Шпиндлер - Царь Сиона

Задумчиво, расстроенный и смущенный, ходил Ринальд взад и вперед перед домом Книппердоллинга. С глубокими вздохами вспоминал он минувшие годы, и грусть все сильнее охватывала его.

В это время весьма жалкая на вид фигура приблизилась к дому Книппердоллинга и к слонявшемуся около него Ринальду: это был художник Людгер.

— Здравствуй, Ринальд! — сказал он и луч радости осветил его истомленное лицо. — Скажи мне, ради Бога, где ты прячешься, где ты шляешься? Бедняжка Анжела и я все глаза проглядели, поджидая тебя. Нельзя сказать, что это веселое времяпрепровождение для жениха! Ты — наше единственное утешение и так бросаешь нас!

Ринальд, видимо, боролся с собой; наконец он решился заговорить:

— Я должен вам сознаться, мастер Людгер: у меня не хватает духу смотреть в глаза Анжеле: горе, ложь, если хотите, жжет мне сердце. Помните ли вы ту ночь, когда я нашел в вашем доме юного беглеца? Анжела взяла с меня слово вывести его из города. Я обещал, а между тем, ведь мальчик еще здесь в оковах, и один Всемогущий знает, какая судьба ждет его!

— О Господи, Владыко милосердный, что это ты говоришь, Ринальд? Неужели же ты из дикой ревности сам предал беднягу на верную смерть?

— И да, и нет, как хотите. Я шел с ним по темным улицам, собираясь выпустить его сквозь вверенный мне окоп. На несчастье я наткнулся на Керкеринга. В качестве одного из городских начальников он делал обход с факелами и стражей. «Кто это с тобой?» — спросил он и осветил мальчику лицо. Я, может быть, еще выручил бы как-нибудь пажа, если бы он, теряя всякое присутствие духа, не выдал бы сам себя. «Матерь Божья, я пропал!» — воскликнул он, отпрыгнул от меня в сторону и вздумал защищаться от преследователей кинжалом. «Это — мальчишка епископа!» — сказал Керкеринг и спросил меня, каким образом я очутился в обществе пленника? «Именно потому, что это мой пленник», — сказал я, не найдя другого ответа. Ответь я иначе — и моя голова очутилась бы на виселице вместе с его!

— Конечно, Ринальд. Кто может порицать тебя? Ты должен жить, жить для Анжелы. Ну что же они с ним сделали? Я весь дрожу.

— Они посадили его в Розентальский монастырь и сначала позабыли о нем. Не до него было. Я не раз пытался выручить беднягу, но Книппенбройк явился заместителем Керкеринга; напрасный труд просить за кого-нибудь у этого жестокого человека. И каждый вопрос Анжелы о юнкере как мечом пронзал мне сердце. Вот почему я избегал ее. Она перестала бы доверять мне, если бы я сказал ей правду… Но самое худшее впереди. Жизнь мальчика висела на волоске, Книппердоллинг потребовал, чтобы каждый десятый из заключенных в Розентальском монастыре (а монастырь после наших вылазок переполнился епископскими людьми) был предан казни: мальчика, которого сами солдаты называли сыном епископа, также занесли на лист приговоренных к смерти, чтобы нанести графу Вальдеку удар в самое сердце. Оставалось одно: я побежал к Яну Бокельсону, которого хорошо знаю, просил о заступничестве. Пророк обещал исполнить мою просьбу. Но после моей отлучки, я слышал, казни начались уже. Кто знает… та белокурая головка… Я не смею окончить.

— Ужасное время, ужасное время, — завздыхал Людгер. — Вот и я, милейший Ринальд, сделался прихлебателем. И у кого я околачиваюсь день деньской? У жестокого Книппердоллинга, чтобы какой-нибудь донос как снег на голову не обрушился на нас с Анжелой. Ты посвящен во многие тайны судилища, тем хуже, мое сокровище. Тот, кто слишком много знает, становится в тягость доверившемуся ему лицу. Это говорила вчера рассудительно хозяйка «Роз», у которой мы живем теперь, так как пастор и рыцарь выбрались оттуда. Я вижу теперь, как несправедливо относился к доброй бабушке!

Людгер утер слезу. Тем временем мраморное лицо Блуста высунулось из-за двери Книппердоллинга и торжественно объявило Ринальду:

— Пророк окончил свои молитвы и требует тебя к себе, брат.

Ринальд наскоро простился с Людгером. Ян Бокельсон сидел у себя в комнате перед раскрытой Библией. Он ласково принял юного ученого и спросил:

— С какими ты вестями? Меня уже уведомили о твоем вступлении в Гёртские ворота.

— Вести не дурные, Ян Бокельсон. Я говорил с полковником Гергардом Мюнстером: он, кажется, задумал перейти на нашу сторону с большим пехотным войском. У епископа нет больше ни гроша в сокровищнице. Солдаты не получают жалованья. Помощь из Кёльна и Юлиха с каждым днем становится сомнительней, так же как и подмога штатгальтерши Брабанта. Альбрехт Бельц, начальник опаснейших для нас до сих пор мейстерских рот, не прочь был бы перейти к нам со всем своим лагерем.

Князья бесспорно злорадствуют при виде тяжелого положения епископа. Вместе с тем они и сами страшно стеснены: народ волнуется в их землях, и весь мир считает противодействие нашего города за пример, ниспосланный свыше. Солдаты епископа, несмотря ни на какие обещания, не хотят еще раз идти на приступ. Тем не менее я бы посоветовал действовать как можно осторожнее, принимая в город Гергарда Мюнстера и Альбрехта Бельца с их войсками. Мне думается, что они имеют в виду не нашу, а преимущественно свою собственную пользу. Конечно, они не сдадут города епископу, но постараются сами завладеть им и удержать в виде залога, с помощью которого они могут потребовать от Вальдека исполнения всех своих притязаний.

— Ты мудро судишь, брат. Но это уж наша забота разъединить предводителей с их войсками. Твои известия облегчили мне душу, исполненную всяких забот. Но как дела с Нерманом Рамерсом? Они опять держат его в плену?

— Это темная история, — ответил Ринальд, пожав плечами. — Носятся слухи, что Рамерс явился с письмом от неизвестного на передовые посты и хотел удалиться, передав записку, в которой рассказывалось о безумном поступке Маттисена. Но его задержали, и он до сих пор сидит в тюрьме в Вальбеке, ожидая допроса самого епископа. Граф же глубоко огорчен исчезновением сына и забросил все дела.

— Нежное родительское сердце. Кто бы поверил, что такая великая любовь пламенеет в груди тирана? Тем лучше. Я не обменяю Христофа даже на храброго Рамерса.

— Так он еще жив, Бокельсон? Я буду считать себя вечно тебе обязанным, если ты спасешь невинного.

— Благодарность — великая драгоценность, более редкостная, чем дорогой рубин, — насмешливо проговорил Ян. — И я достойным образом заслужил ее. Они все требуют головы пажа, да и твоей тоже; я должен был употребить все свое влияние, чтобы зажать рты Книппердоллингу и Герлаху фон Вулену. Старшина народа, фон Вулен, что-то имеет против тебя… В чем дело?

— Не… не знаю, Бокельсон, — замялся тот.

Ян проницательно посмотрел на него и притворился огорченным.