Элен Баррингтон - Королева бриллиантов

Она чувствовала, как холодна безжизненная рука королевы.

Мария-Антуанетта откинулась на спинку кресла и глядела на неё с растущей тревогой.

— Продолжайте, мадам, я вас слушаю. Что же вас беспокоит?

— Вашему величеству хорошо знаком графин с подслащённой водой. Он стоит в передней. Сколько раз я видела, как вы пили из него. Прошу вас больше этого не делать. Вы должны пить воду, приготовленную для вас только одной из ваших фрейлин, больше никем.

Наступила тишина. Наконец, смысл слов дошёл до королевы. Мария-Антуанетта громко засмеялась, но это был самый печальный смех в мире.

— И это всё? — с удивлением спросила она. — Какая глупость! Ничего подобного просто не может произойти. Век, когда торжествовали яды, давно миновал. Если они и смогут убить меня, то только беспардонной ложью и злобной клеветой. Это — наиболее надёжный способ. Ну-ка, налейте мне сейчас же стаканчик воды, я хочу пить.

Она с большим наслаждением выпила воду. Мадам Кампан замерла.

— Прошу вас, мой добрый друг, оставьте меня. Ступайте! Мне хочется остаться одной.

Мадам тихо вышла в прихожую. В последнее время Мария-Антуанетта всё чаще предпочитала одиночество и, предаваясь меланхоличным размышлениям, вспоминала, как приближённые к ней женщины переносили испытания. С их лиц спадали маски, и они представали в истинном свете. Теперь всё чаще они становились обычными людьми, преследовавшими свои собственные цели, о чём и давали ей знать время от времени. Для этого нужно было лишь слегка изменить обычные льстивые слова, и это у них отлично получалось.

...Однажды в конце жаркого июльского дня королева сидела в своём будуаре в Версальском дворце, глядя через распахнутое окно в сад, где высокие струи фонтанов и мириады брызг не могли охладить зной, вернуть пожухлой траве и листьям деревьев прежнюю свежесть. Лето выдалось очень жарким: уже из провинций начали поступать сообщения о засухе. Казалось, весь окружающий мир замер в сонной неподвижности.

Мария-Антуанетта смотрела в окно. Рядом стоял столик, заваленный бумагами. Новая порция злобной клеветы, отпечатанной в Париже и распространявшейся по всей стране. То, что писали о ней эти борзописцы, нельзя было читать приличной, воспитанной женщине. Хула, поношение, оскорбления. Король со своей стороны принял меры, чтобы пресечь печатание подобных материалов, но ведь репрессиями ничего сделать нельзя, во всяком случае невозможно остановить растущий ком лжи. Самые оскорбительные по приказу короля скупались его агентами, и десятки, сотни килограмм этих пасквилей ящиками отправлялись в гончарные мастерские в Севр, где их предавали огню.

Какое безумие! Она никак не могла заставить короля понять всю тщетность подобных операций. Он вообще ничего не видел. От его безразличия Мария-Антуанетта всё больше приходила в отчаяние и сейчас сидела, оцепенев, не глядя на груду оскорбительных листков.

Закрыв лицо руками, королева предалась воспоминаниям. Вот она — маленькая австрийская эрцгерцогиня, пятнадцатилетняя невеста. Разве дитя могло совершить столько грехов, когда приехало с такими надеждами и страхами во Францию? Какой другой ребёнок на её месте поступил бы иначе, увидев ослепительное великолепие мадам дю Барри и то громадное влияние, которое та оказывала на сластолюбивого, распутного короля? Постоянно окружённая врагами, в атмосфере опасных заговоров, каверзных интриг, которых она никогда не могла понять, тем более пресечь, разве Мария-Антуанетта не пыталась исполнить свой долг? Ребёнок был, конечно, глуп, безрассуден, упрям, упорствовал в выборе сомнительных удовольствий — это она сейчас признавала. Разве ей, девчонке, отменять обычаи и традиции французской аристократии, разве ей зло высмеивать каждое препятствие, которое возводили у неё на пути якобы для её же безопасности? Сколько раз она спорила по этому поводу с «мадам этикет», упрямо делая то, что хотела. «Мадам этикет» не могла простить обидную кличку и неуважение к себе, а так как у этой дамы, как у многих других, при дворе была своя партия, от них она услыхала первую позорную клевету.

Когда умер старый король, во дворце был организован «вечер прощания с усопшим». В Версаль, чтобы выразить «свои соболезнования» молодой королеве из своих провинциальных усадеб приехали десятки герцогинь и маркиз, блиставших красотой лет сорок тому назад. На них были наряды той поры, на головах чудовищные шляпки с широкими полями, все были в чёрном, со скорбными физиономиями, вполне уместными по такому случаю. Когда молодая королева с самым серьёзным видом принимала их соболезнования, которые они выражали в низком реверансе, то вдруг заметила весёлую шалунью, маленькую маркизу де Клермон Тонер. Она сидела на полу за широкими юбками фрейлин и строила этим старухам уморительные рожицы. Фрейлины стали хихикать, и она, Мария-Антуанетта, увидав, что выделывает эта обезьянка, не выдержала и прыснула со смеху. Правда, она поспешила закрыться веером, но всё равно многие это заметили и не простили такой «неслыханной выходки» королеве перед лицом «общенационального горя и траура». Через день весь Париж уже распевал знаменитую песенку — «Фра-ля-ля!»

Ну это старая песня. Они давно хотели, чтобы она упаковала свои сундуки и отправилась домой, в Вену. А теперь этого хотела и крепнущая партия реформаторов. Говорят, это была партия «мадам этикет». Она заставляла из-за кулис двигаться эту машину, и это было только начало.

— Мы слишком молоды, чтобы править страной! — воскликнули юные король с королевой, когда старый король умер. Ему едва исполнилось двадцать, ей было девятнадцать. Да, слишком молоды для такого тяжкого испытания, что верно, то верно!

Прошлое проходило у неё перед глазами, и Мария-Антуанетта упрекала себя всё сильнее, всё злее. Нет, она так и не сыграла великой роли. Отчётливо помнила только одно — она была так молода, а юность так быстротечна. Но французским двором даже молодость королевы воспринималась как неопровержимое доказательство греховности. Другим женщинам позволялось радоваться, наслаждаться своей весной, но только не ей. Она не смущалась, не принимала никаких запретов, развлекалась и веселилась, как хотела, позволяла себе очень и очень многое, и только теперь осознавала, какие роковые для себя ошибки совершала!

А эти «встречи Любви и Дружбы под открытым небом»! Она вспомнила слова, произнесённые де Ферзеном, выражение его лица, и ей стало очень стыдно. Тогда перед ней стояла сама любовь, состоявшая у неё на службе, но она отогнала её от себя.