Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 4.

В кухне, возле жарко топившейся плиты и большого стола, хлопотали три женщины в одинаковых защитного цвета гимнастерках, с повязками красного креста на левых рукавах. Все они выполняли обязанности медицинских сестер, а заодно и поварих при штабе. Старшую, небольшого роста толстушку, звали Катей. Вишняков знал, что Катя жена лихого командира «Золотой сотни» Димова, тех, что помоложе, одну звали Зина, другую Маша. Черноглазая, бойкая на язык Зина, обернувшись на голос Вишнякова, ответила:

— Здравствуй, если не врешь!

— Чего же врать-то, милые вы мои сестрички, — балагурил любивший позубоскалить Гавриил. — Нет ли у вас водички попить? А то уж так-то проголодался, что и ночевать негде! Хоть бы пожалели да пригласили.

— В другой раз приходи, с мешком!

— Эка, паря, какая ты, Зина, несговорчивая! Ну уж раз такое дело, то хоть щей плеснула бы с полведерка.

— Подожди маленько, картошка еще не сварилась.

— Это можно. — Оглянувшись, Гавриил подмигнул Михею. И снова к поварихе: — Пятеро нас, Зинушка, так что ты щей-то уж не жалей да мяска побольше в них! Ну и, само собой, хлеба булку, чаю с молоком, ишо там кое-чего по мелочи, ежели милость будет! Спасибо, дорогие, — и, тихонечко прикрыв дверь, он отошел к друзьям, сел рядом с ними.

— Ну и прокурат же ты, Гаврило. — Пожилой, заросший рыжеватой щетиной Карецкий достал из кармана берестяную табакерку с молотым табаком-зеленухой. — Угостись-ка вот моим, табачок, братец ты мой, первый сорт, с первой гряды от бани.

— Пошел ты с ним к черту, — отмахнулся Вишняков, — я и курить не приучился, а на эту мерзость смотреть не желаю!

— Здря-а, — захватив щепоть чуть влажного табака, Карецкий положил его за левую щеку, уплотнил языком. — Курево-то я сам не уважаю, да и курильщиков то же самое! Бывало, лежишь с ними в «секрете», где скрытность большая и чуткость требуется, а у них курево на уме. В ентот момент, может быть, враг поблизости подкрадывается, а он шинелью укрывается, чтобы курнуть разок-другой! Рази допустимо такое в «секрете»? Не-ет, брат, милое дело молотый, ни гумаги тебе не требуется, ни спичек, а ежели в походе — на коне, так на любом аллюре положил за губу и крой полным галопом. А когда в «секрете» лежишь, какое удобство, ежели табак за губой. На сон тебя не клонит, и чуткости больше, потому что ясность в голове непомерная! Помню, На Кавказском фронте, было…

Досказать ему помешала Зина. Выйдя из кухни, она зажгла висевшую на стене лампу. На вопрос Вишнякова: «Как там дела со щами, сестричка?» — ответила: «Сейчас» — и скрылась за дверью. В это время в доме появились еще двое — старик без оружия и партизан в домотканой, из бараньей шерсти, шинели, в мерлушковой шапке и с винтовкой за плечами. Загорелое, без единой морщинки лицо незнакомца обрамляла окладистая рыжеватая борода.

— Здоровате, — пробасил он, снимая с плеча винтовку, быстрым взглядом окинув сидящих и спавших в коридоре людей. — Мне товарища Журавлева по срочному делу.

— Нету его, у писарей спроси, — ответил Михей и, проводив незнакомца глазами, оглянулся на Вишнякова. — Видал я этого дядьку, а вот где? — Наморщив лоб, Михей поскреб за ухом и, вспомнив, хлопнул себя по колену: Он, Загурский!

— Какой Загурский?

— Офицер бывший, сотник 1-го Нерчинского казачьего полка, вместе со мной в госпитале находился в семнадцатом году. Бородищу-то какую отрастил за два года. Прямо-таки на удивление, вот бы на руку его глянуть!

— А что?

— Ежели это Загурский, то у него мизинца нету на правой руке.

— Проверить надо, идемте. — Почуяв недоброе, Вишняков поднялся со скамьи, жестом приказав друзьям следовать за ним. У двери он на миг задержался, пояснив вполголоса: — Как зайдем, ты, Михей, сразу к нему, назови какую попало фамилию и поздоровайся за руку. Если это он, крикни: «Загурский!» И тут уж не робейте, дружнее на него, скрутить и живьем взять гада, понятно?

— Поняли, идем.

Когда все трое вошли в большую, освещенную висячей лампой комнату, незнакомец, стоя к ним спиной, разговаривал с Фадеевым. Тот сидел за столом. Второй адъютант, Аникьев, молодой, статный сероглазый красавец, стоял рядом, привалясь плечом к окну.

— Придется обождать, товарищ Зимин, — возвращая мнимому партизану документы, сказал Фадеев. — Посидите пока в коридоре.

Вишняков толкнул Михея локтем — действуй!

— Товарищ Зимин! — воскликнул Михей, подходя к «партизану». — Узнаешь? Да ведь вместе работали в полковом комитете, здравствуй!

— A-а, припоминаю, — заулыбался тот, протягивая Михею руку. — Здравствуй!

И тут произошло то, чего никто не ожидал: Михей, не выпуская правой руки пришельца, крикнул: «Загурский!», а левой ухватил его за бороду. Загурский прянул в сторону, вырвался, оставив в руке Михея половину приклеенной бороды, выхватил из-за пазухи наган. Конец был бы тут Михею, не подоспей вовремя Вишняков, успевший толкнуть Загурского под локоть. Пуля ударила в потолок. Наган у него Вишнякову удалось вырвать, и тут началась свалка: писаря, адъютанты, разведчики — все кинулись на диверсанта, сшибая столы, стулья, мешая друг другу, и этим воспользовался Загурский. Яростно отбиваясь руками и ногами, он пятился к двери и, улучив момент, головой под дых сшиб с ног Карецкого и выскочил в коридор. Все кинулись за ним: в дверях образовалась пробка. Уже в ограде настиг диверсанта Вишняков, ухватил его за воротник шинели, тот, отбиваясь, обернулся, оба, сцепившись, упали наземь. Загурскому еще раз удалось вывернуться, вскочить на ноги. Но он тут же и рухнул замертво, пуля Аникьева угодила ему прямо в лоб. Убитого тщательно обыскали и, кроме документов, предъявленных им Фадееву, нашли двадцать золотых пятирублевиков царского чекана, зашитых в подкладку шинели, и офицерский билет на имя есаула Загурского.

— Что же вы наделали! — досадовал Фадеев. — Надо бы живьем взять, мы бы могли дознаться чего-либо важное для нас.

— Дознаешься у такого, как же! — возразил Аникьев. — Эта стервуга из тех, которых на куски режь — ничего не скажут. Товарищам нашим спасибо сказать надо, что помогли разоблачить этого гада, а то бы он тут натворил делов.

Помощник командира 2-го кавполка Аксенов со взводом своих партизан вернулся в Богдать из дальнего разъезда, когда время перевалило за полночь. В селе, озаренном лунным светом, тишина: спят сельчане и постояльцы их, красные партизаны; в оградах дремлют привязанные к изгородям расседланные кони. Лишь дозоры на окраинах села да патрули в улицах бодрствуют, чутко прислушиваясь к ночным шорохам.

Аксенов разрешил своим конникам разъехаться по квартирам, сам поехал к штабу.

— Стой! — раздалось из затененной стороны штабного дома. — Пропуск?