Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 4.

Многих казаков назвал Макар, показывая же на усатого вахмистра, сказал:

— А это Вагин, Красноярской станицы, — белогвардеец, сукин сын, дружиной командует у Семенова.

— А что это за инструмент ты на коленях держишь?

— Труба-кларнет, я же трубачом был.

— И что же ты — играл на ней?

— Сигналы всякие военные: построение, команды, побудка, на обед, на молитву, тревогу, под знамя, так и далее. Были и такие, что подпевали им. — Жмурясь в улыбке, покачивая головой, он пропел:

— Да-a, и слова такие хорошие, и мелодия. — И, помолчав, Афоня вздохнула: — Значит, уезжаешь завтра, поговорить бы нам надо.

— О чем говорить-то? Все уже переговорено, целую неделю вместе.

— Нет, не все, Макарушка, о новой твоей должности мы еще не говорили. Я молчала потому, что ждала, когда ты от полка освободишься. А вот теперь и о новой службе поговорим, пока ты ее не принял. Мне кажется, что ты недооцениваешь, какое это ответственное, требующее специальных знаний дело — командовать бригадой! Ведь это же генерал по прежнему-то! А какой же ты генерал! Рядовой, совершенно неграмотный казак! Удивительно, чего Журав-лев-то думал, посылая тебя на такое большое дело? Не справишься ты с ним, Макарушка! Оно и мне лестно генеральшей быть, но ведь надо и голову на плечах иметь, чтобы судить здраво! Не справишься, Макарушка, откажись, пока не поздно, честно тебе говорю. Я же тебе только добра желаю.

Афоня думала, что Макар обидится, а он только головой помотал в знак согласия и откровенно признался ей:

— Я, девка, и сам о том же думаю, а принимать бригаду придется, ничего не попишешь!

— Как это ничего не попишешь? Ведь силой тебя не заставят взяться за такое дело? Причина для отказа у тебя очень уважительная, достаточно сослаться на неграмотность, и все.

— Нет, милая моя, — отрицательно покачал головой Макар, — не так это просто. Я и сам думал отказаться от бригады, да не тут-то было. Я вить хоть худой, да большевик, книжку партейную получил веснусь. Вот и поехал я к Журавлеву, а поначалу зашел к Плясову, партейному руководителю нашему: просить его давай, чтобы он помог избавиться мне от бригады. "Почему?" — спрашивает он. Говорю: "Я же неграмотный, не справлюсь!" А он мне: "Знаю, говорит, но вить полком-то ты и неграмотный командовал хорошо, а почему бригадой не сможешь так же хорошо командовать? Ты большевик?" — "Так точно, отвечаю, большевик". — "Так вот, большевики трудностей не боятся, это тебе — в порядке партийной дисциплины — приказ партии: принять бригаду и боевыми делами доказать, что ты большевик не на словах, а на деле, выполняй!" Вот какими словами доконал меня товарищ Плясов. Как же я могу после этого ослобождения просить от бригады? Не-ет, уж, извини-подвинься. Да и то сказать, полком-то я командовал, и, стало быть, неплохо! За то, как воевал, меня только белые генералы ругали, а свои-то даже хвалили, от самого Журавлева благодарности получал, такое же и тут может быть.

— Не знаю, Макар, дело твое. Только вот насчет ученья-то что думаешь? Теперь-то тебе уже нельзя быть неграмотным.

— Нет, матушка, теперь мне и вовсе не до ученья. Вот закончим войну, закрепится советская власть по всей России-матушке, тогда и будешь учить меня грамоте, всяким там физикам, рихметикам и так и далее.

— И так далее — надо говорить. Арифметика, а не рихметика! Ох и язык у тебя, Макар!

— А что язык? Самый обнаковенный, как у всех добрых людей!

— Я говорю о языке разговорном. Вообще-то у тебя язык не плохой, народный, сочный, если бы ты не портил его этими непонятными, искаженными словами! Вместо того чтобы сказать — "в прошлом году", ты говоришь "лонись", квартиру называешь "фатера", одежду — "лопоть", носки мужские — "получулочья", войлочные носки — "крыпотки"! А что значит адали, кабыть, оногдась, тупаре, зундугло? Что это за вещи: турсук, чуман, тулуп, чизгины, кичимы, бастрик? Да разве все перечислишь! Надо отвыкать от них, Макарушка, ведь тебе приходится общаться с людьми образованными, культурными, такими, как Журавлев, Димов, Фадеев, Бородин и другие командиры, они боевые на фронте, а на людях вежливые, культурные люди. Особенно комиссар ваш Плясов, простой рабочий человек, а какой он деликатный в обществе, говорит без этих "адали", "оногдась", и слушать его интересно.

— Знаешь што, Афоня, — тихонько взяв ее за руку, грустно усмехнулся Макар, — здря ты мне все это толмачишь, это все равно што в ступе воду толочь! Я к этим словам нашим сызмальства приучен, привык к ним, как старый кобель к ошейнику! А ты меня хочешь за один вечер отвадить от них, не выйдет.

— Я же не говорю тебе, что сразу забудь все эти ненужные слова, но хотя бы постепенно избавляться от них, подниматься до уровня культурных людей надо, Макар. Да и не только слова, но и твоя манера вести себя в быту, в обществе, как ты поступаешь? Носовым платком ты никогда не пользуешься! Снег с унтов обметаешь папахой! Ложка для еды у тебя всегда за голенищем сапога! При встрече с людьми, даже совершенно незнакомыми, сразу же с ними на "ты"! Глядя на тебя, и казаки твои — партизаны — так же с тобой на "ты", даже Макаршей тебя называют, сама слышала, и не раз.

— А што в этом плохого?

— Ты командир, Макарушка, а они твои подчиненные — рядовые бойцы, и между вами не должно быть никакой фамильярности, дисциплина нужна.

— Э-э, дисциплина-то у нас и так — будь здоров! Посмотрела бы ты, как они у меня в бою действуют, любо-дорого! А попробуй-ка кто-нибудь приказ мой не выполнить? Враз узнает кузькину мать!

— Видела, и тебя в этих боях видела, за это вот, за удаль твою, да еще и за простоту сердечную и полюбила тебя, чертушка, из богатого дома, от жизни спокойной пошла за тобой горе мыкать. И не жалею.

— Молодец, Афонюшка, хвалю, и знаешь што? Наговорились-то вдосталь, я даже исть захотел. Командируйся-ка на куфню, к хозяевам, они где-то чаю достали байхового, попроси, штоб заварили погуще, да с молоком, с калачами морожеными и так далее. Во, слышала? По-другому сказал! Значит, дошла и до меня твоя культурность!

Приняв командование бригадой, Макар развил боевые действия в долинах Газимура, Талангуя и Унды. В середине 1920 года он с двумя полками, 5-м и 6-м, вышел на Онон, командиру 7-го полка Погодаеву приказал действовать по-прежнему на Шилке.

Погода к этому времени вновь круто изменилась к худшему: морозы ударили такие жестокие, что воробьи замерзали на лету, трещал, гулко лопался торосистый лед на Ононе, а днем окрестности тонули в мглистом мареве, от которого тайга, березовые рощи, колки, прибрежные тальники и черемуха одевались пушистым куржаком. Злится лютая стужа, и кажется, что все вокруг: лес, река, заснеженные сопки и пади — все покорилось морозу, застыло в безмолвном величии. Попрятались куда-то воробьи, в снег зарываются от холода тетерева и рябчики. Только Макару с его конниками и такие морозы нипочем! Как раз в это время напал он на центральное село Разгуляевской станицы и после короткого боя овладел им, вышибив оттуда белоказачий полк и дружину двух приононских станиц. Здесь Макар решил дать людям и лошадям отдых на денек-другой после больших переходов.