Олег Широкий - Полет на спине дракона

— Субэдэй, — опять встрял Кулкан, — вы удостоили их чести умереть без пролития крови?

— Пришлось такое пообещать, — смутился старик, — иначе бы они не сдались, а у нас и без того осталось мало людей, так ещё и биться зазря. Мы дали слово, что «не прольём их крови», — злорадно усмехнулся, — а эти ублюдки, наверное, решили, что мы унизимся до того, что разрешим им дышать.

Он себя не узнавал: столько лишних слов обронил. Память о том походе — как наконечник стрелы, застрявший у сердца. Немногие вернулись из того похода. Мало утешало его и то, что он сделал всё, что мог. Больше того — совершил небывалое... Но сердце упорно болело при воспоминании о ТОМ походе. Всю жизнь быть уверенным, что по-настоящему любишь только войну — беззаветно, жертвенно, нежно, как невесту, и вдруг убедиться, что она перестала отвечать взаимностью, отвернулась. За что?

Сжав волевые тонкие губы, старик вернулся из прошлого к делам будущим:

— Нельзя же, в самом деле, рассчитывать на такую небывалую удачу! Известно и ребёнку: Вечное Небо не уберегает дважды одним способом. Куманы придут на помощь урусутским городам. Они будут воевать вдали от своих семей, и это придаст им стойкости. А уж если урусуты объединятся...

— Не объединятся. Они ещё не стали такими разумными, как мы. Они — дикие и тупые, как дзерены. Любой степняк умнее того, кто ковыряется в земле. Если им до сих пор не хватило ума придумать юрту, а не жить в деревянных сундуках, чего ожидать от них порядка! — задорно выкрикнул Кулкан, который никаких урусутов в глаза не видел.

Субэдэй посмотрел на Кулкана, как на несмышлёныша. Ответом не удостоил.

— Урусуты сильны своей кованой конницей, у них упрямая пехота, о которую наши воины разобьются на части подобно воде, выплеснутой на столб. И потом... они всегда смогут отступить за стены. Одна у них беда — лучники не могут стрелять издалека. Ещё они не могут метаться языками пламени перед строем врага, как это делают монголы, но зато такое умеют куманы.

Субэдэй торжественно, как жрец, оглядел внимающих его неутешительным пророчествам, отчеканил, как плиту каменную положил:

— Если урусуты объединятся с кыпчаками — нам конец. А они — объединятся. Разве Котян упустит такую возможность? Мы хотим через северные земли зайти куманам в тыл, а они устремятся нам навстречу весёлой лавиной и раздавят.

Пришедший в себя Гуюк украдкой бросал на старого урянхайца неприязненные взгляды. Эти молнии из засады вряд ли означали, что Соратник Величайшего ему ненавистен, отнюдь. Иные любят многих, а некоторых не терпят. Гуюк иных терпел, а всех остальных, похоже, ненавидел.

Однако Бату напрасно встревожился. Его любимый враг раздражался сейчас совсем по другому поводу: просто он вовсе не принадлежал к той редкостной породе людей, которые в неудачах жизни винят себя... Будучи любимым сыном Угэдэя, он, если бы захотел, вполне мог отказаться от этого похода. Но слава воина всё-таки нужна, хотя не ценой же собственной гибели её добывать...

Почему этот дрянной урянхаец не рассказал обо всём его, Гуюка, отцу Угэдэю ещё тогда, в Каракоруме? Простофиля отец верит старику в военных делах безоговорочно, как во всех остальных — столь же ненавистному Чуцаю. Настолько слепо верит, что когда Субэдэй кивнул, мол, три тумена это достаточно, Великий Хан даже не стал ничего уточнять. Честно говоря, не было больше свободных войск — по всем куреням последнее доскребали. Теперь же, когда всё решено, Одноглазый Барс говорит про гибель.

Не решил ли хитрый старик на старости лет уморить их всех в отместку за то, что Угэдэй забрал Субэдэя из Китая и направил его, лучшего полководца, в эту глушь? За то, что нарушил священную Ясу и не дал Субэдэю тот непокорный джурдженьский город истребить, чем лишил ветеранов законной добычи?

Вот в каких далёких от обсуждения похода дебрях бродила капризная душа тайджи. Наконец и царевич не выдержал. Бату, давно зная его, очень удивился доброжелательному голосу Гуюка: «Бедный, как ему трудно это далось — не зашипеть? »

— Субэдэй, почему говоришь такое сейчас? Почему не сказал на курилтае?

— Простота хуже глупости, тайджи. Великий хан не позволил бы мне действовать по своему усмотрению, заставил бы нападать на земли урусутов весной. Убеждать немногих — глотка целее.

Произнеся эту простенькую отговорку, старик боялся, что она покажется царевичам и нойонам неправдоподобной. Всё же он надеялся на другое. На то, что, выделяя слово «весна», заставит присутствующих зацепиться именно за это слово. И он не ошибся.

— А когда же ещё? Не зимой же, в самом деле! — подыграл ему Бату.

— Да, именно так, ЗИМОЙ, — торжествующе отрезал Старый Барс, — это наша единственная надежда на победу.

Нойоны и царевичи зашумели все разом:

— По снегу?!

— Без припасов во враждебной стране?

— А чем кормить коней? Это безумие!

— Возьмём еду для людей и сено в урусутских городах. Половину войск отправим на юг — отвоёвывать кыпчакские зимовники, — охотно пояснил урянхаец.

— Ну как же... — Это было так необычно, что даже всем понятные возражения застревали в горле. Уж не рехнулся ли старик под старость?

— Куманы зимой не воюют, нападения не ждут, разобщены: отвоевать у них сено коротким набегом будет просто. Они не придут на помощь урусутам — это второе.

— Куманы не воюют зимой, это хорошо, — возразил Бату, — зато урусуты к снегу привычны. Объединятся, перекроют пути для подвоза припасов, что будем делать в мёртвой степи?

— Об этом тоже подумал, — уверенно продолжал Субэдэй, — поздняя осень — время размытых путей. Обрушимся на Резан [98] Резан — Рязанское княжество. неожиданно — ещё до больших снегов, кто в это время нападения ждёт? Пока за помощью пошлют, пока она поспеет — рязанские земли будут в нашей рукавице. Оттуда — бросок на Ульдемир [99] Ульдемир — Владимир. .

— А потом?

— Дальше Небо укажет. Нам бы только зиму продержаться, а весной, по свежей траве, ударим по кочевьям куманским с той стороны, где они беззащитны.

Когда войска дошли до прииртышских кочевий, Бату почувствовал себя легче — скоро он будет среди своих. Вдруг нахлынули воспоминания о юности, о том, как они ехали сюда с Орду из «учёной ямы». Каким самоуверенным он был тогда! Как величался перед отцом, как нравилось ему быть железным истуканом, самым умным на свете — ни слезинки, ни соринки. Вспомнился вдруг и тот сартаул, над которым издевался в Бухаре, в абрикосовом саду — его как ошпарило от унижения — эх ты, победитель. Прислонившись к стене, стеной себя мнил, а ведь ничего своего. Один страх, что в тебе увидят то, что все вокруг и так видели — мальчишку.

Тогда, покидая «учёную яму», думал Бату, что ненавидит её, а теперь вдруг понял, что носил в себе её отвратительную науку, её чёрное колдовство.