Олег Широкий - Полет на спине дракона

На необходимые приготовления и ушли первые четыре дня. На пятый наконец подогнали передвижные деревянные башни с перемётами. По перемётам — почти сверху вниз — устремились его передовые алгинчи. По лестницам снизу вверх — под камни и кипяток — пополз тот же незадачливый хашар.

Сопротивление горожан, подобно упругой ветке, долго гнётся, а потом враз ломается. В том-то и заключается чутьё полководца, чтобы уловить изощрённым ухом этот лёгкий треск, после которого сопротивление заканчивается и отдельные отважные смельчаки увлекаются единым безумием паники. От этого чутья и зависит — потеряешь ты при штурме несколько сотен или несколько тысяч. То же и на равнине.

Не владея этим умением в должной мере, Бату во всём доверился учителю. Субэдэй, как всегда, угадал верно — палка сломалась очень вовремя. Поэтому железные лбы пороков — чьи удары в этот раз не прозвучали неумолимым приговором — так и не попробовали на прочность рязанские крепостные ворота (их открыли без помощи таранов те ретивые алгинчи-передовые, которые заблаговременно пролезли в проломы).

Взятие города почему-то запомнилось Бату тем, как он загибал свои окоченевшие пальцы, — не обделить бы кого наградой. Этим, отворившим, достался мизинец... Надо же, какую пустяковину иной раз держит несносная память.

К счастью для кое-кого из жителей, монголы обошлись в этот раз без таранов. Субэдэй посматривал на пороки с явной болезненной неприязнью. Он после осады злополучной джурдженьской столицы Наньджоу не выносил штурмов. Право слово, надо было ему тогда сдержаться. Однако, если б он тогда сдержался, джихангир такого подарка, как Субэдэй, ни за что бы не удостоился. Царапался бы тут, под Рязанью, в одиночку и бесславно полёг, как сорняк под урусутской косой-горбушей.

И вот теперь — именно из-за тех таранов — Субэдэй был здесь, в снежном захолустье. Умница Юлюй Чуцай воспользовался удачным поводом, пошептался с Великим Ханом и перебросил Непобедимого из роскошного Китая в эту ссылку — заниматься скучной вознёй с кыпчаками и урусутами. В помощь Бату — опальному сыну убитого мятежника, джихангиру-смертнику, которого и в живых-то оставили только для того, чтобы сгинул не просто так, а с пользой для общего дела.

Что делать с городом, который взял? Казалось бы, всё просто. Ан нет — тут целая наука, как всякая другая, обвешанная противоречиями, лукавыми загадками и пылкими прозрениями.

Хорезм-шах обрекал взятые им мятежные города на трёхдневное разграбление. При всех неоспоримых достоинствах этого проверенного метода награждения достойных тут был один явный недочёт: не всякий, первый в сече, передовой и в грабеже. Получалось, что награда находила не столько багатура, сколько мародёра. Если по-хорошему, богатеть в таких делах должен не тот, кто успел нахватать, а тот, благодаря кому это хватание вообще состоялось. Вот тут и задумаешься.

Крестоносцы вырезали в Иерусалиме и Дамиетте всё подряд, вплоть до кошек. То же самое проделал с неблагонадёжным Минском любивший поучать детишек добру Владимир Мономах. Что тут сказать? Казалось бы, одно другого стоит, но не всё так просто. Этот способ хорош, если собираешься во взятом городе поселиться сам. Тут будущим рачительным хозяином движет не что-нибудь, а любовь к чистоте... Кто же захочет строить счастливую жизнь рядом с крысами и недобитыми нехристями? Хозяйственные крестоносцы так и сделали — на пепелищах осели надолго.

А вот Мономах в Минске, на свою беду, не поселился. И тут же результат: вырезанный, бесхозный город остался чёрным пятном на ризах (и белым пятном в истории).

Пока город ещё заселится-оприходуется, а молва-то, молва уж гуляет по покорённой им Руси. Попробуй бормотать о милосердии с таким-то пятном? Тем более что крестоносцы так поступали с нечестивыми, а Мономах — с единоверцами.

Вот и пример назидательный о том, как хороший, ценный опыт можно использовать неправильно, глупо, себе же во вред.

Всеволод Большое Гнездо дважды поступал с Рязанью так, как Джучи-хан с хорезмийским городом Джендом. Выводил население во чисто поле, здоровых, умелых и красивых на верёвочке в холопы, а все постройки и стены — сжигал. Лепо горят деревянные грады: дружине — загляденье, ворогам — назидание, чтоб знали, как противиться «собирателю Святой Руси Владимирской ».

Бату задумался крепко. Проявлять излишнее милосердие губительно. Если все города, которые предстоит встретить на пути, будут сопротивляться, а не сдаваться — много же он тут навоюет. Но ежели всё подчистую вырезать, то чем же наказывать за большие провинности? За расправу над послами, например, или за особо яростное сопротивление? Здесь переусердствуем — в другом месте людей потеряем.

Есть и ещё одно неудобство. Куда девать пленных? Гнать их по заснеженной степи в родной улус? Тогда какими силами, с каким сопровождением? И так людей наперечёт, а кто из здешних на его сторону перейдёт — неясно пока. Таскать за собой? Тогда чем кормить? Эх, вопросы, вопросы.

В Рязани, как назло, скопилось много народа. Нет, чтобы бежать из этой клятой ловушки, так они, наоборот, спасение тут себе искали, чудаки.

Ну да ничего, впредь другие поумнее будут, а путь впереди — ох неблизкий.

— Ну что? — спросил Бату у старика. — Жалеешь, что не гремели здесь тараны?

— Отчего ж, урусуты не джурджени. Окрестных людей за скот не считают. Глупые слегка, так ведь с убогих какой спрос?

— И что же мне с ними делать?

Выкупая пленных, немного выручали купцы. В основном это были булгары из Ульдемира. Давно ли братец Шейбан жёг их столицу, небось и клети отстроить не успели, а вот уже здесь, как утка всплывшая. Ходят, умелыми пальцами щупают дрожащий от холода товар. Успели уже и охрану нанять. Между прочим, — чтоб издалека не везти, — из местных, из вятичей: тех самых, чьи святые места секли топорами княжеские люди. Те, кто оставался предан вере отцов, были рады порушить гнездо ненавистного пришлого Бога. Воистину, куда стрелу пустил, туда она и упадёт. Но кто думает о завтрашнем дне?

Тут же, как в насмешку, расхаживали со своими бормотаниями урусутские попы. Вот бы кого на невольничьи рынки. Однако нет. Расплачивался, как и всегда, простой народ.

Живой товар шёл за бесценок, потому что Бату спешил. Всякий работорговец, который осмелился волочиться за войском в поисках поживы, теперь свой риск с лихвой окупил.

Мангуты, джурджени и кыпчаки того тумена, который был собственно его , слишком долго питались одними обещаниями.

Сражение в чистом поле — мечта для джихангира. Всем известно, что именно на равнине нам нет равных... Так-то оно так, но... Но есть одна издевательская гримаса превратности, всю изощрённость которой Бату понял только тогда, когда сам (ветераны об этом не говорили, даже Субэдэй) скрестил меч с осёдлыми народами.