Петро Панч - Клокотала Украина (с иллюстрациями)

Случай же представился нам и о том, ваше царское величество, объявить, что достоверная весть к нам дошла от князя Доминика Заславского, который к нам присылал о мире прося, и от пана Киселя, воеводы брацлавского, что доподлинно короля, пана нашего, смерть взяла, и так разумеем, что по причине тех же безбожных неприятелей его и наших, а потому земля ныне будто пуста. Желали бы есьмы себе самодержца государя такого в своей земле, как ваша царская вельможность, православный христианский царь, чая, дабы предвечное пророчество от Христа бога нашего свершилось, что все в руках его святой милости. Когда б на то была воля божья и споспешествование твое царское — сразу на панство то наступать, а мы со всем войском Запорожским услужить вашей царской вельможности готовы есьмы. Каковому есьмы с нижайшими услугами своими неколебимо отдаемся, а именно: буде ваша царская милость услышит, что паны-ляхи вновь захотят на нас наступать, тот же час наискорейше поспешай со своей стороны на них наступать, а мы их с божией помощью отсюда возьмем. И да сбудется с давних времен глаголанное пророчество! Каковому мы сами себя вручивши, к милостивым ногам вашего царского величества припадаем.

Дан из Черкасс 1648-го июня в день осьмой».

Прежде чем подписать, Богдан Хмельницкий внимательно перечитал все до последней строки и покачал головой:

— Когда уже из тебя, Зорка, бурсацкий дух выйдет? Словно бы и казацкий жупан ладно сидит...

Писарь покраснел: жупан висел на нем, как на палке.

— Не все же для тела, пане гетман, надо и для души.

— А за что же православные души должны страдать? Пускай бы уж одни католики.

Он обмакнул гусиное перо в чернильницу, занес руку над бумагой и в такой позе застыл. Тяжкие думы вереницей потянулись одна за другой. Отход от Белой Церкви назад к Черкассам вызвал у одних удивление, у других недовольство: надо, мол, воспользоваться безвластием и идти до самой Варшавы, пока поляки не опомнились после поражения. «А в тылу у себя оставить разбросанные по имениям панские хоругви? Пускай и дальше пьют кровь у посполитых? Тогда шляхте недолго опомниться. А опомнится — есть еще чем пополнить армию, хотя бы до ста тысяч. Татарская конница вернулась уже в Крым. Татары теперь сыты на добрых три-четыре месяца. Что же мы сделаем десятью полками без конницы? И не только конницы — нам еще много чего не хватает, чтобы выдержать упорную борьбу. А чтобы договориться с московским царем, на это нужно время: наши повстанцы и московских крепостных разохотят к бунту. Конечно, желание избавиться от такого союзника, как Польша, которая захватила Смоленск, должно перевесить надобность выполнять договор. Вот это письмо пускай и подскажет, кто может помочь в этом деле. А быть нам заодно и бог велел!» И Хмельницкий крупными буквами дописал:

«Вашему царскому величеству наинижайшие слуги, Богдан Хмельницкий, гетман с войском Запорожским».

Посла севского воеводы, что вез грамоту Киселю, перехватили под Киевом татары. Их не интересовало ни самое его появление, ни намерения, они видели в нем только ясырь. Посол был человек крепкого здоровья и большой силы, он перекалечил нескольких татар, но его все-таки связали и тащили уже в кош, когда навстречу случились казаки. Они сразу же по длинным волосам, расчесанным на прямой ряд, догадались, что в руки к татарам попал московит. Попранное гостеприимство глубоко их возмутило:

— Басурманы вы проклятые, уже вам наших мало, что вы и московских людей хватаете! — закричали казаки. — Кыш, татарва поганая!

Татар было меньше, и они, поджав хвосты, отдали московита казакам. Он здесь же и открылся, что везет грамоту от севского воеводы пану Адаму Киселю. Препровожденный в Черкассы, в гетманскую канцелярию, он каждому теперь рассказывал, как казаки вызволили его от татар. То же он рассказал и Хмельницкому.

— А казаки тебе, вашмость, никакой обиды не чинили?

— Почто казаки будут московского человека обижать? — удивленно ответил посол. — Чай, все мы православные.

— Что говорят в народе?

— Молва и желание есть, пан гетман, чтобы всем нам быть вместе под царской высокою рукой.

— Для того надобно сначала сбросить шляхетское ярмо, а вот ваш путивльский воевода, пан Плещеев, помогать полякам собирался против нас, да не успел.

— Как говорится, «обещанного три года ждут», пан гетман! Не стал бы тогда воевода пропускать для твоего войска оружие и хлеб. Раз ты, гетман, отослал уже татар, царь московский может и не помогать Польше.

— Слышали мы, что в Москве чернь встает против бояр? Перекинулись восстания будто уже и на Курщину, Воронежчину, Тамбовщину...

— А ты, пан гетман, о помощи Польше говоришь, — с усмешкой сказал гонец. — Почто совать еще и пальцы в дверь, коли голове нездорово!

— Панов-ляхов много бежит в Московию?

— Казаки ваши, пан гетман, серчают, за одного укрытого шляхтича грозятся пять-шесть сел порубить. Попробовал было наш вотчинник одного спрятать, так за ним целый полк казаков пришел. Наш перепугался, выдал шляхтича, казаки тут же и порешили его. Теперь великий государь, царь московский, дал наказ воеводам — не пропускать ляхов из литовской земли. А вот севские к вашим казакам пристают и дерутся вместе. И много!

— Вижу, — сказал Хмельницкий сердечно, — разумеешь, боярин, почему взялись мы за сабли. Грамоты пану Киселю сами отошлем, а ты, боярин, возвращайся назад и повезешь одно послание к царю московскому, а другое — к своему воеводе Леонтьеву. А на словах скажи пану Замятне Федоровичу Леонтьеву, что мы ему доброго здоровья желаем и просим быть благосклонным приятелем войску Запорожскому и перед царем, его милостью Алексеем Михайловичем, чтобы милостивым заступником быть изволил, дабы про нас, слуг своих, ведал. А мы, как издавна предки наши войска Запорожского, царю, его милости, всяческое добродеяние чинили и ныне на том стоим!

После беседы с послом Хмельницкий убедился, что правительство московское если не ратными людьми, то оружием, порохом, пулями и хлебом будет помогать. А это означало уже, что можно готовить послов к царю московскому. Но пока переговоры достигнут желанного конца, Польша может обрушиться на Украину всей своей мощью, снова залить ее кровью. Надо было во что бы то ни стало это предотвратить.

На другой день гетман Хмельницкий созвал войсковую раду. Как раз случился здесь и Максим Кривонос. Он первый и слово молвил:

— Пане гетман, панове старшины, я сейчас расскажу вам одну историю. Было это в Ясногородке на Киевщине. После Корсунской битвы ясногородцы напали на имение шляхтича Писляка. Писляка убили, а имение погромили, но в соседнем селе мелкая шляхта объединилась и напала на ясногородцев. Ясногородский войт Гапон, кузнец Овдий и мельник Хома, увидев, что от поляков милости не жди, собрали из ясногородцев отряд, но поляки все-таки загнали их в болото и держали там, пока большую часть их не поглотила трясина. Паны уже радовались победе, как налетели татары и стали хватать ясырь, не глядя, кто католик, кто православный. Хорошо, что подоспели казаки и побили татар и шляхту вместе. Вот так-то, панове, сейчас и по всей Украине: точно свет перевернулся, и гудит, и кипит, аж земля вокруг стонет. Не один католик потерял голову. Народ подымается и в Галичине, и в Белоруссии, и в Литве, а полковник Тыша подымает села даже под самой Варшавой.