Петро Панч - Клокотала Украина (с иллюстрациями)

Цыганка продолжала трещать и внимательно следила за казаком.

— Сердце у пана к горе тянется, а с горы стежка вьется.

Максим Кривонос вздрогнул, испытующе посмотрел в глаза цыганке. Они были темные, глубокие, как колодец.

— Ты кто такая? — Ему пришло на ум, что в лохмотья цыганки вырядилась баба, посланная из замка. — Ты зачем обо мне спрашивала? Что ты хочешь о ней сказать?

Мартын, как бы что-то вспомнив, пошел обратно под поветь, но ворожея тоже попятилась от страшных казачьих очей. Кривонос шагнул за нею.

— Я тебя озолочу! Ты какую стежку поминала?

Цыганка замахала на него руками и опрометью кинулась бежать. Тяжело дыша, Кривонос остановился посреди двора. Что она ему говорила? Раньше на карканье ворожеи он не обратил бы внимания, а теперь слова ее впились в сердце, как черные пиявки. «Что за дорога стелется? Где упаду?»

— Верни ее, Мартын!

Мартын побежал к воротам, но Кривонос снова крикнул:

— Слышишь, Мартын, брешут ворожеи. Не надо! И кукушки твои брешут. Мы еще погуляем по казацким землям!

— А мне, пане атаман, сегодня одна наворожила такого! «Двух, говорит, гетманов переживешь, а третьим сам станешь». Пришлось целый шеляг дать!

— Для гетманской булавы потребно головы, Мартын, а ты разумом что-то не богат, — раздраженно сказал Кривонос.

— Пане атаман, все же ворожеи брешут!

Кривонос улыбнулся, но одними только губами. Над тыном снова появилась голова. Мартын, как кошка, прыгнул к плетню.

— Кто такой?

— Это я — брат Онисифор! — испуганно забормотал чернец. Копну волос он упрятал под соломенный брыль.

— Иди сюда!

Чернец, все время озираясь, вошел во двор. Максим Кривонос окинул его фигуру оценивающим взглядом. Мускулы так и распирали подрясник.

— На Сечь?

Чернец низко поклонился.

— Прошу, пане атаман!

— Доставай, Мартын, еще коней. Да чтоб оружие было у всех в порядке. Хватит показывать дули в кармане, ежели хотим своего права добиться. До света двинем на ту сторону. Если и впрямь Вишневецкий отбирает оружие у селян, так надо, чтоб оно стало нашим.

— И я о том думал, пане атаман. А с девкой... что бес, что баба — одна у них мама!

Под ногой Кривоноса затрещал возок, на который он оперся. Мартын предусмотрительно отступил назад.

На небе высыпали звезды. Возле одной все яснее и яснее проступал огненный хвост, а когда совсем стемнело, на полнеба раскинулась комета. И чем ярче она становилась, тем больше на Подоле росла тревога. По улице забегали испуганные люди, где-то уже стучали в ведра, где-то выкрикивали заклинания. Хозяйка вынесла на порог деревянную икону, за ней вышел встревоженный оружейник и перекрестился дрожащей рукой.

— Недобрый знак, пане Максим!

Комета опускалась прямо к замковой горе, где сидел киевский воевода Тышкевич. Максим Кривонос усмехнулся и ответил:

— Пускай шляхта печалится, пане Трохим, а для простого народа и на небе уже ничего горше выдумать не могут.

ДУМА ШЕСТАЯ

Строили ляхи дубовые палаты,

Да бежать придется в Польшу от расплаты.

В БЕСКРАЙНЫХ СТЕПЯХ

I

За все лето на Посулье не выпало ни одного дождя. Ночи дразнили зарницами, но были так же душны, как и дни. Пруды пересохли, начали высыхать и колодцы, только обильные росы напоминали, что существует еще благодатная влага. От зноя морщился и осыпался зеленый еще лист, и глиняные хатки Лукомля белели между оголенными деревьями. Стрехи, солома с которых была скормлена скоту еще минувшей зимой, обнажили жерди, и они торчали, как ребра у худой скотины.

Хата Панька Пивкожуха ничем не отличалась от остальных, только перед оконцами, как казацкие пики, торчали мальвы, а ниже пестрели гвоздики и ноготки; у боковой стены дома еще зеленел куст калины, из-под лапчатых листьев которой выглядывали красные ягоды.

Проходя мимо Панькова двора, молодежь делала вид, что заглядывается на цветничок, на самом же деле хлопцам хотелось хоть одним глазком взглянуть на Галю, а дивчатам на Петра. Брат и сестра оба были стройные, видные, только Петро привлекал карим оком, черным чубом и шелковым усом, а Галя была беленькая, с синими, как васильки, глазами. У их матери, Горпины, когда смотрела она на детей, становилось тепло на сердце: и хата казалась ей тогда светлее и нужда не такой страшной. Только порой набегала на лицо грусть, а иной раз поблескивали на ресницах прозрачные росинки. Сильно тревожило ее, что управитель лукомльских поместий князя Вишневецкого, пан Станишевский, начал что-то заглядываться на дивчину. Идет ли, едет ли мимо двора, непременно заглянет в хату. Галя смутится, растеряется и стоит, как приговоренная, а Саливон, соседский парубок, даже в лице меняется: хлопец собирается сватать дивчину, а пан, известно, только забавы ищет.

Как-то раз Станишевский застал Галю одну в хате. Через некоторое время соседи услышали ее крик, и Саливон, как был с вилами, так и прибежал в хату. Панько Пивкожуха возвращался с поля. Галиного крика он не слышал, но видел, как бежал во двор Саливон. Он и сам заторопился. Галя забилась в угол, как напуганный зверек, прижала руки к груди, сухие глаза ее, казалось, метали синее пламя. Пол был усыпан конфетками. Пан Станишевский, толстый, пузатый, с одутловатыми щеками и выпученными глазами, стоял посреди хаты и платком вытирал кровь с лица. Саливон хотя был хлопец еще молодой, но силы у него не занимать стать, и потому, когда он, не говоря ни слова, занес над управителем вилы, тот побледнел и испуганно спрятался за спину Пивкожуха. Панько вырвал вилы из рук Саливона и сердито сказал:

— Ты, казаче, тут еще не хозяин. А вам, пане, вот бог, а вот порог! Ищите себе под пару, а мы люди простые.

Саливон в бессильной злобе стал топтать постолами конфетки, а когда Станишевский попятился к двери, собрал их в пригоршню и швырнул ему в лицо.

— Подавитесь ими, вашмость!

— Ну, ты меня узнаешь, пся крев! — уже за дверью крикнул управитель.

Теперь Галя испугалась за парубка.

— Саливон, он же нас со свету сживет! — вымолвила она, глядя на него широко раскрытыми глазами.

Саливон был бондарем [ Бондарь – ремесленник, выделывающий бочки ] на пивоварне. Пивоварня, как и все местечко Лукомль, принадлежала князю Вишневецкому, и Галя тревожилась не зря. Но Саливон понимал только одно — что Станишевский зарится на его дивчину. И как же она была сейчас хороша: глаза большущие, сама раскраснелась!..