Петр Краснов - Белые витязи

— Да, жалко старца. Пожалуй, теперь уже и ножки протянул. Вода-то сильно студёная была.

Воейкова опять кольнул этот равнодушный тон. Совершая всю кампанию ординарцем, он почти не видал, как убивают, хотя видел убитых и раненых, видел много ужасов, но не видел с мольбой о пощаде устремлённых глаз, не слыхал сухого удара сабли по голове или глухого звука пронизываемых пикой тканей. Ему тяжело было оставаться дольше с Коньковым. Любовь, смутная и идеальная, боролась в нём с отвращением.

Как раз в это время подошёл урядник и передал приказание сотенного командира выслать одного расторопного казака к стороне неприятельской.

— Кого же?.. — протянул Коньков. — Жмурина пошли... да, Жмурина...

Урядник ушёл. Коньков поглядел на серое, подёрнутое тучами небо и глубоко задумался. Скверно теперь ехать на усталой лошади по скользкой, раскисшей дороге. Темно; того и гляди — дождь пойдёт. А у костра хорошо лежать. Плащ согревает, тёплом пышет от пламени; светло. Вон Воейков ушёл в себя, и красивые круглые глаза его без мысли устремлены вдаль. Это даже и не его глаза, а «её» глаза. Такие серо-синие, светлые-светлые, а сама брюнетка. «Альбиноска! — бессмысленно повторил он про себя. — Нет, то белые волосы и красные глаза. Я видал таких зайцев под Берлином. Забавные... Жмурин, поди-ка, теперь ругается. Кому охота со сна ехать в такую погоду. И поручение трудное, вряд ли исполнит... Платов забавный, говорит всегда «порученность», Аршава, Тейларан, а сам умнее всех. Про Ольгу заботился — он хороший... А ну как Жмурин да попадётся неприятелю. Дурной тогда казак будет!.. Нет, не попадётся. Да как не попадётся, вон ночь-то настоящая осенняя!..»

После яркого огня от костра кругом казалось как-то особенно темно и скучно. Словно чёрный цилиндр спустился и лёг вокруг костра.

«Да, наверное, попадётся. Он и вывернуться не сумеет, по-ихнему ни полслова, да и конь-то притупелый!.. Ольга-то теперь, надо думать, в Петербурге. Фёдор Карлович, поди-ка, рад-радёшенек. Ну что же, скоро и свадьба. Говорят, Наполеону плохо и Австрия хлопочет, чтобы замирение было. Пора... А ведь Жмурина убьют — это как пить дать! Он же и необоротливый совсем казак... И напрасно я его послал... А тогда-то, в Мейсене, жену поминал. Тоже сладко будет повидаться... Он же любит её, дети, поди-ка, есть. А его убьют, и из-за кого?.. Служба... Нет, зачем отваливаешься — ты сам! Ты знал, что его нельзя послать, что и конь притупелый, и казак не смышлёный... Э, пустяки, что об этом думать. Мало, что ли, народу-то убивают. По каждом грустить».

Коньков повернулся на другой бок. Теперь ночь была у него перед глазами, а спина приятно обогревалась пламенем костра.

«Хорошо-то как! А там дождик накрапывает, что ли? Да, накрапывает... Где-то теперь Жмурин? Поди, за Вальдгеймом только. Его конь быстро не пойдёт... Наверняка убьют казака. А я-то что? Чего же я лежу? Разве забыл я девиз: «Больше сея любви никто же имать, да кто душу свою положит за друга своя». Больше нет! И за это от Бога награда».

Коньков встал: всё дрожало внутри у него. Да, скорее, скорее! Догнать, обогнать и сделать всё, что надо! Любовь Тогда велика, когда она способна на самопожертвование. И Ольга одобрила бы.

Коньков плотнее завернулся в старенький плащ и быстро пошёл от костра.

— Куда вы? — крикнул Воейков. Коньков не ответил. «Таких вещей не говорят, — подумал он, — да и ему не понять, он отговаривать будет». И не прошло и минуты, как Занетто уже бежал крупной рысью по грязной, тёмной дороге.

Воейков пододвинулся ближе к костру и пытался заснуть, но сон бежал от его глаз. Мысли сбивчиво проносились перед ним, и не было в них никакого толку, и нельзя было их уловить. Время тянулось томительно тихо. Вот прошлёпала лошадь мимо костра, кто-то тяжело слёз с неё. Слышны голоса.

— Ты Жмурин?

— Я.

— Кончил поручение — князю явись.

— Пидра Микулич с полдороги вернули.

— Чего же так?

— А Бог их знает. Чудные они. «Тебе, — говорят, — не исполнить «порученность», да и у тебя баба с ребёнком, а я один. И поехали. Отчаянный, одно слово, человек!

— Ведь он беспременно чего-нибудь натворит.

— Храбрый. Казака страх жалеют, а им себя так не жаль.

— Да что казака, — француза ли, немца ль, на что супротивный человек, и того в плену ласкают, ласкают без конца.

— Чувствительный человек.

Разговор смолк. Теперь Воейкову было не до сна. Слёзы душили его, слёзы раскаяния и радости. Он только что мог обвинить этого человека в жестокосердии, в отсутствии гуманности! Боже, Боже, как далёк он со своим сентиментализмом от грубого, простого Конькова.

Но слёзы же и облегчили его. Теперь его уставшему телу, его изломанным костям хотелось только одного — сна, и он, повернувшись ещё ближе к костру, крепко заснул. И не слыхал он, как вернулся, блестяще выполнив «порученность», Коньков, как тяжело, с хрипом кашлял он над костром и хватался рукою за больную, истерзанную грудь.

Солнце подымалось над казачьим бивуаком, и искрилось мокрое после ночного дождя поле каплями, налипшими на цветы и метёлки трав. Когда Воейков проснулся, Коньков уже хлопотал возле своих казаков. Молодой корнет, расчувствовавшись, подошёл к сотнику и проговорил:

— Вы храбрый и честный рыцарь, я вас люблю и уважаю. Будем на «ты».

— Будем, — просто отвечал Коньков.

— Я за тебя так беспокоился! — сказал Воейков, и слёзы навернулись на его глаза.

Набежала слеза и на тёмные глаза сотника. Это: «Я за тебя так беспокоился!» — была целиком фраза Ольги Фёдоровны.

«Смелый поиск Кудашева кончился полной удачей. Связь с силезской армией была найдена, бумаги переданы, получены и ответы, а Кудашев с малым отрядом своим сделал в продолжение десяти дней 455 вёрст, большей частью чрез места, повсюду занятые неприятелем, переправившись два раза через Эльбу и нападая несколько раз на несравненно превосходного в силах неприятеля. Он не имел ни одного убитого и не оставил ни одного раненого в руках оного»...

Так гласила реляция. Но надо принять и то во внимание, что в эти тяжёлые дни трое суток дрался Наполеон под Дрезденом, что у него не было кавалерии, которая не пустыми выстрелами преследовала бы отважную шайку, а настигла бы её с саблей в руках и порубила бы верным оружием, без отпора дерзких нахалов.

Коньков приобрёл дружбу Воейкова, расположение Кудашева, но поиск за Жмурина расстроил его здоровье. Потухли его глаза, и тяжёлый кашель стал душить его по ночам. Иногда такая слабость охватывала его, что предметы проносились перед глазами, как во сне, — он терял сознание и ехал, убаюканный качанием лошади, не сознавая ни времени, ни пространства. Болезнь постепенно охватывала его организм, и всё труднее и труднее было с ней бороться при неурядицах походной жизни.