Петр Краснов - Белые витязи

До слёз жаль было Конькову Люси. Он уже хотел было сказать, что ничего ему не надо, что он за такую любовь заплатит вечной любовью и не уедет, да вспомнилась ему Ольга: подумал он, что и она, быть может, плачет теперь и ночей не спит от горя, вспомнился ему дорогой полк, атаман Платов, и не выдержал Коньков... Он не сказал ни слова, только глаза да румянец, покрывший лицо, говорили сильнее слов.

— Пойдём, мой голубчик. Сыро становится, ещё не простудился бы ты.

Они проходили медленно по парку. Воспоминания двух лет, проведённых здесь, подавляли их.

— Помнишь, — сказала Люси, — какой ты был дикий после болезни. И не люблю-то я, и любить-то не смею...

Разве можно давать зароки?.. Желание женщины — воля Бога; заставить полюбить женщину трудно, а женщина всегда сумеет к себе привязать... Вы ведь все, — смеясь сказала она, — господами хотите быть; притворись на один день рабою, — и на другой уже станешь госпожою. Правда, мой милый?

Коньков молчал. Противоположные чувства боролись в нём. Ему жаль было парка, жаль Люси, жаль этой богатой, прекрасной природы. Ему хотелось даже сказать Люси, что пусть всё пойдёт по-старому, что он забыл Ольгу и не надо домой, но потом опять вспоминался Тихий Дон и всё, к чему привык с детства, и хотелось уехать домой к Ольге, к полку.

Люси усугубила своё внимание к Конькову. Они так нежно вдвоём поужинали и долго сидели потом, молча глядя друг на друга. Коньков обнял её, она осторожно освободилась.

— Нет, мой милый, не надо поцелуев. Мне так легче расстаться будет.

Коньков не возобновлял попыток. Они говорили про Ольгу, про родину, про Платова.

— Он хороший, ваш атаман, хотя и много загубил французов...

Коньков промолчал. Грустная Люси была особенно хороша. Скромный, изящный костюм к ней очень шёл. Глаза Конькова загорелись, лёгкий румянец покрыл его щёки. Люси внимательно посмотрела на него.

— Ну, покойной ночи, — сказала она.

Она поцеловала ему голову, руку, потом опять голову, припала к нему на грудь и покрыла нежными поцелуями его щёки и шею. Потом быстро вскочила и выбежала из комнаты...

Коньков пошёл было за ней, но она заперлась у себя.

Конькову не спалось. Он не верил, что завтра будет свободен. Ведь этих «завтра» было так много за эти два года! Встал он очень рано и сейчас же вышел на балкон. Габриэль, горничная Люси, подметала там пыль.

— Добрый день, monsieur, — поклонилась она ему.

— Добрый день, Габриэль. Барыня почивает?

— Нет, встали уже. Давно поднялись.

— А где она?

— В голубой комнате.

Коньков прошёл в голубую комнату. Люси сидела на полу перед раскрытым саквояжем и укладывала туда бельё и разные дорожные вещи.

— Здравствуй, голубчик!

— Отчего ты так рано поднялась?

— Мне не спалось, мой милый. Хотелось уложить всё как следует. Ведь ты сегодня едешь.

— Завтра, — тихо сказал он.

Обыкновенно она сама делала отсрочку отъезда, и он протестовал, — это было первый раз, что отсрочил он. Она была тронута.

— Спасибо, мой друг! — и, положив ему на плечи руки, она поцеловала его.

— Слушай, Люси! Мы днём объедем все окрестности и простимся, вечером просидим вместе и потом расстанемся, хорошо?

— Да, мой милый. А утром Антуан в кабриолете отвезёт тебя на станцию, и ты поедешь к своим.

Он молча сел у её ног. Она считала бельё.

— Тебе шесть рубашек хватит?

Его кольнул этот вопрос.

— Зачем это, Люси? Мне ничего не надо.

— Хватит, я спрашиваю?

— Ничего мне не надо, Люси.

— Ну, положу восемь... Послушай, мой голубчик... Только ты не сердись. Я тебе не говорила. Когда ты приехал ко мне, у тебя было всего несколько талеров в кармане. Вот здесь, в сумочке, я тебе положу на дорогу тысячу франков — этого хватит.

Коньков нахмурился.

— Фу, какой ты глупенький... Ведь нельзя же без денег ехать так далеко.

— Мне тяжело, Люси, принимать от вас деньги.

— Что делать, голубчик. Я знаю, что это неприятно. Оттого-то я и даю только необходимое, чтобы доехать.

— Люси, лучше не надо ничего. Я срежу палку в твоём лесу и пешком, Христовым именем, добреду до дома.

— Какой ты фантазёр! Ты думаешь, мне легко будет думать, как-то ты пешком идёшь через горы и леса, и мочат тебя дожди, и ночуешь ты, как попало. И так-то душа по тебе вся изныла.

— Люси, правда это нехорошо.

Она зажала ему рот рукой.

— Фу-у, как нехорошо! Разве можно так?!

Он задумался.

— Слушай, Люси я нищим приехал к тебе, мне нечего подарить тебе на память. Есть у меня одна драгоценность — моя сабля. Мы, казаки, ценим оружие да коня выше всего. Мой клинок мне по многим причинам дорог... Возьми, моя милая, мою саблю, повесь где-нибудь у себя. Всё вспомнишь лишний раз своего казака и подумаешь, что я и не хотел тебя любить, а полюбил.

— Спасибо, мой милый. Ты меня так тронул этим... Сознайся, голубчик, ты её любишь сильнее?

— Да...

— Ну, хорошо.

И она наклонилась к чемодану, и укладывала туда: и новенький мундирчик, французским портным сшитый по образцу старого, и чакчиры, и кивер с голубым верхом.

Коньков смотрел на эту укладку и до слёз был умилён заботливостью и вниманием француженки.

Днём они ездили далеко, далеко, до самой часовни.

— Как слезем здесь, я тебе покажу одно место, — сказала она ему.

Они слезли и прошли в густой кустарник.

— Смотри, как здесь хорошо! Как поют птицы! Я люблю это место. Здесь мне признался в любви мой муж... Это было наше любимое местечко.

Больно отозвались эти слова в сердце Конькова.

После обеда они гуляли пешком по парку, потом она пела ему его любимые романсы, он слушал, развалясь на кушетке, и чуждый мир открывался ему. Клавесин чуть звучал, свечи нагорели, в гостиной было полутемно. Словно во сне слышались эти звуки любви и счастья...

На половине одного из романсов она замолчала и, повернувшись к нему, сказала:

— Спой, мой милый, свою песню, спой так, чтобы за душу хватило, спой, чтобы век я её помнила.

— Хорошо, моя радость.

Встал Коньков, подбоченился правой рукой, как бы обрисовывая свой стройный стан, и завёл однотонную грустную казацкую песню, и выливалась в этой песне тоска по родине: