Петр Краснов - Белые витязи

Конькову противно стало всё это. Он был бичом природы, воином по рождению — он разрушал её успехи и не мог видеть равнодушно её победу. Мирную, пошлую жизнь он ненавидел...

Его сердце рвалось к боям и победам, ввысь Кавказских гор.

Он вернулся домой, написал длинное письмо Люси, описал в нём всё, что случилось, сообщил своё горе и своё решение... Потом подумал и разорвал письмо. Слёзы душили его. Прежняя суровость куда-то исчезла, и ему хотелось иметь эту мирную обстановку, любящую жену, женскую ласку и этих самых маленьких Шур, Сас и Лялей, которые звали бы его «папой»...

Он поборол в себе это чувство, взял два клочка бумаги, на обоих написал: «Живите счастливо, — я нашёл своё счастье, сотник Коньков», — и, надписав на одном адрес Люси де-Шамбрэ, на другом адрес Ольги Рейхман, отдал вестовому для отправки эстафетой.

На другой день он уехал в Грузию, чтобы никогда больше не возвращаться на Дон.

Мировые события кончились. Тот потоп, который захватил всю Европу, перенёс часть населения с запада на восток и обратно с востока на запад, вошёл в свои берега. То событие, которое люди называют величайшим бедствием — войною, об избавлении от которой ежедневно молятся по всему свету, которой боятся и которую тем не менее сами начинают, — окончилось. Для чего воевали?

Кто от этого выиграл?.. Никто. И тот великий человек, которому судьбою вверено было выполнить величайшую миссию освобождения рода человеческого, кого в продолжение слишком десяти лет проклинали во всех концах обширной Европы и за которым шли, бросая дома, бросая жён и матерей, одиноко доживал свой век на пустынном острове, составляя записки, скучая и тоскуя. Он мнил себя великим — и он был великим, пока был на жизненной сцене, — но представление кончилось, занавес опустился, смыли с него грим, и робкий, обрюзгший человек предстал свету, и не было в нём ничего особенного, и не понимали окружавшие его близкие люди, что составляло обаяние этого маленького, задумчивого, самолюбивого человека. Отчего успехом венчались войны 1805, 1807, 1809 годов, отчего Ваграм, Аустерлиц, Фридланд покрыли его голову неувядаемой славой и отчего поблекли лавры непобедимого полководца перед Бородино, Смоленском, Лейпцигом? Были ли русские полководцы умнее Наполеона, дрались ли русские солдаты храбрее французов, были ли позиции выбраны лучше и сильнее, планы обдуманнее? Нет, русские делали промахи в 1812 году так же, как и в седьмом и в пятом. Под Фридландом в 1805 году дрались на позиции, разрезанной пополам оврагом, а в 1812 году боялись отдать Тарутино, не посмели остановить рассыпавшуюся, таявшую лавину под Москвой! Да и напрасно было бы останавливать! Есть мировые законы, никому не подчинённые, никем не исследованные — этим законам покорён весь мир, и всё повинуется им. И не самонадеянность Наполеона, не интриги маршалов, не бедность Франции, не патриотизм союзников, даже не храбрость русских войск победили его и уничтожили всемирную монархию. Не удалась эта затея Александру Македонскому, не удалась Юлию Цезарю, не могла она удаться и Наполеону. Поклонение потомков, изучение творений его, разбор его сражений — всё это было ненужной наградой разложившемуся, ничего более не чувствующему телу величайшего полководца.

Но не было пользы от войны и его победителям. Кутузова обвинили в медлительности; Барклая и Багратиона в преследовании личных интересов на войне и в вечных ссорах; Платова в пьянстве, казаков в распущенности. Беспощадное потомство забыло, что эти люди были вызваны судьбою из толпы и совершали свои действия, повинуясь её указаниям. Не случись с Платовым известной неприятности под Бородином, удайся его поиск в тыл неприятелю, война прекратилась бы под Москвой и не было бы путешествия массы славянских индивидуумов в галльские и германские земли — а это нужно было для мирового равновесия. Не была бы тогда восстановлена Германская империя, и не были бы спаяны немецкие народы. Идея национализма требовала этого, а судьба распоряжалась и назначала отдельных людей — Платова, Кутузова, Барклая быть исполнителями её предначертаний. Они получали или похвалы или упрёки за те дела, которые и без них совершились бы...

В общей мировой сутолоке только судьба может ведать, что кому нужно не только для него, но для мировых целей, для блага всего света. Топя и преследуя Конькова, разбивая счастье Ольги и Рейхмана, людей идеально честных, судьба даёт счастье глупенькой, простоватой Марусе, недалёкому молодому Каргину. Но... у судьбы свои правила: кто глуп — тот счастлив, кто умён — тому не дано счастья. Этим достигается равновесие в мире, этим заставляют умных и энергичных людей работать больше и, следовательно, сильнее двигать мир вперёд, а всё глупое занято лёгким, но необходимым делом... продолжения породы.

Кровавая миссия Конькова не кончилась. Он мог сойти со страниц романа, потерявши связь с остальными лицами, но с мировой сцены он сойти не мог. Судьбе нужно было его энергичное участие в покорении Кавказа — и он дрался, думая, что дерётся, чтобы заглушить сердечную боль; товарищи полагали, что он борется ради отличий; неприятель думал, что он воюет по злобе на него, — и никто не догадывался, что он дрался и жертвовал своей жизнью каждую минуту потому, что это ему было предопределено.

И Ольге предопределено было произвести на свет мёртвого ребёнка, и мучиться и терзаться по Конькову наедине, и скрывать свои страдания от мужа всю свою жизнь...

Мать Каргина проклинала Наполеона; Ольга упрекала Платова; Люси ненавидела в душе Ольгу, но все эти чувства рождались и умирали в них только для того, чтобы, переживая их постепенно, двигать историю вперёд.

Ведь все эти убитые и раненые, которым у Платова вёлся домашний счёт, были люди со страстями, с желаниями, с мечтами и надеждами, — и никто из них не знал, что с ним будет, и никто не обдумывал своих поступков — да это было бы и лишнее. Одна судьба всё это знала, одна судьба распоряжалась людьми, как драматург или романист распоряжается своими героями, заставляя их действовать так, как он находит нужным, никому не отдавая отчёта.

Да разве вся жизнь — не огромный роман, где масса действующих лиц и огромная, запутанная интрига?

Я уже говорил в первом издании этой книги, что она — не биография Скобелева, а ряд воспоминаний и отрывков, написанных под живым впечатлением тяжёлой утраты этого в высшей степени замечательного человека. Между ними встречаются наброски, которые, может быть, найдут слишком мелкими. Мне казалось, что в таком сложном характере, как Скобелев, — всякая подробность должна быть на счёту. Кое-где я привёл взгляды покойного на разные вопросы нашей государственной жизни. С его убеждениями можно не соглашаться, но молчать о них нельзя. Сожалею ещё раз о том, что условия, среди которых приходится работать русскому писателю, не позволяют очертить убеждения Скобелева во всей их полноте.