Михаил Казовский - Евпраксия

Тут-то, посреди этой кутерьмы, появился на галицкой дороге беззащитный возок Евпраксии: Хельмут правил лошадью, а под парусиновым верхом ехали три женщины — бывшая императрица, нянька-служанка и полуторагодовалая девочка. С королем они разминулись в Карпатах и благополучно покинули Венгрию в первых числах августа. Обогнули с севера Пере-мышль, остававшийся в руках галичан, и направились к Луцку, где, по их сведениям, были киевляне. Но не-

много не рассчитали: именно в это время, призванный Давыдом Игоревичем, прискакал Боняк со своей конницей. Хельмут не успел ни погнать, ни остановиться, как возок окружили половцы. Что-то лопоча, съездили вознице по морде и прогнали с козел. А несчастных дам выволокли наружу, начали щипать и глумиться. Неожиданно Опракса крикнула на чистом куманском:

— Прочь! Не сметь! Перед вами — внучка хана Осеня!

Степняки шарахнулись в сторону. Хана Осеня?

Близкого друга Боняка? Как такое возможно? Но на всякий случай издевательства прекратили и послали гонца — доложить командиру.

Сам Боняк приехал на нее посмотреть. Гарцевал на лошади — в кожаных штанах и такой же куртке, сапогах под колено и остроконечной шапке с кисточкой. На его загорелом, отливавшем медью лице были выгоревшие тонкие усы и бородка; а глаза вспыхивали красным — это бликовало в них закатное алое солнце. Хан спросил по-кумански:

— Как ты можешь быть внучкой Осеня?

Евпраксия ответила:

— Очень просто. Дочь его, Аюта, выдана была за великого князя Киевского Всеволода Ярославича. Это мои родители.

— Что же получается, ты — дочь Аюты? — продолжал сомневаться половец. — Покажи знак тогда. Или не поверю.

Не раздумывая Ксюша задрала юбку и блеснула перед взорами нескольких десятков мужчин полной наготой. Все увидели на ее бедре выжженный рунический знак — символ рода. Одобрительный гул прошел между всадниками; половцы кивали: да, теперь доказано, что она — внучка Осеня.

Губы Боняка растянулись в улыбке:

— Что ж, добро пожаловать, дорогая. Ассалям алейкюм!

— Алейкюм ассалям! — поклонилась женщина.

Хан сошел с коня и поцеловал Евпраксию. Заглянул в глаза:

— Вай, какая красавица! Половецкая и русская кровь вместе создали настоящее чудо. Я всегда говорил: русские нам — братья. Никогда не хотел враждовать. Но не получается: русские начинают первыми, убивают нас, нам приходится отвечать... Но не будем о печальных делах. Ты теперь моя почетная гостья. Милости прошу в мой шатер.

В кочевом шатре Боняка, шитом драгоценными золотыми нитями, Ксюшу угостили супом-шурпой и пловом (по одной из версий, слово «плов» происходит от слова «половцы»), катыком из верблюжьего молока и кумысом. Хан расспрашивал о ее приключениях в дальних землях, с удивлением поводил бритой головой, иногда высказывал свои замечания. Например, сказал:

— Я не понимаю русского Бога. Русского, немецкого — все равно. Очень странный Бог. Вот у нас, у куман, что такое Бог? Солнце, ветер, небо, гроза, война. Сильный, мощный Бог. А у вас? Бог, как человек, умер на кресте. Как так может быть? Почему? Я не понимаю. Хорошо, предположим, умер, а потом воскрес. Допускаю, так. Но зачем кресту теперь поклоняться? Осенять себя? И носить на шее? Символ смерти Бога — у себя на теле? Нет, не понимаю.

Евпраксия пыталась растолковать:

— Крест — не символ смерти, а, напротив, символ бессмертия. Иисус смертью смерть попрал. Принял муки на кресте, чтоб спасти человечество, искупить первородный грех.

Но Боняк повторял упрямо:

— Нет, не понимаю. Половецкого Бога понимаю, христианского — не могу.

— И никто не может, — вторила Опракса. — Он на то и Бог, что понять, охватить Его нашим грешным умом нельзя. Надо просто верить.

Хан чесал затылок:

— Как так верить — не понимая? Чепуха какая-то.

Но во всем остальном Боняк вел себя любезно, распорядился накормить слуг и девочку, предлагал остаться у него в кочевье, снова выйти замуж за какого-нибудь знатного кумана, а тем более, что у них многоженство не возбраняется. Евпраксия благодарила, говорила, что подумает, только съездит сначала в Киев, повидается с матерью...

Хан нахмурился:

— В Киев не пущу. Я враждую с Киевом. Поезжай куда хочешь, только не в Киев.

— Хорошо, поеду в Переяславль, к брату, князю Владимиру Мономаху.

— А потом в Киев? Нет, меня не обманешь.

Ксюша тоже обиделась и спросила:

— Так я гостья у тебя или пленница?

Ухмыльнувшись, Боняк ответил:

— Гостья, пленница... а точней — заложница.

— Как? Заложница?! Поясни, пожалуй.

— Я пошлю к Путяте. Дескать, выбирай: или ты сдаешь Владимир-Волынский, или мы отрубим голову Евпраксии, девочке и ее слугам. Проще не бывает.

Евпраксия судорожно сглотнула:

— Неужели отрубишь, если он не сдаст?

Половец расплылся:

— Поживем — увидим...

Первая неделя прошла в страшном ожидании. Наконец вернулся от Путяты посыльный, сообщивший мнение Вышатича: никакой Евпраксии Всеволодовны здесь не может быть, он не верит и сдавать Владимир не собирается. Что ж, Боняк опять отправил гонца — вместе с грамотой, слезной, жалобной, писанной Ксюшей собственноручно, а для верности приложил к письму два мешка, в каждом из которых находилось по отрубленной голове — Хельмута и служанки-няньки. Тут уж было не до сомнений. Воевода, испугавшись гнева ки-

евского князя, доводившегося Опраксе двоюродным братом, на словах согласился оставить город, но просил гарантий безопасности столь высокопоставленной заложницы. Хан ответил: пусть приедет за ней луцкий князь Святоша — мы его обменяем на княжну и ребенка; а потом вместе с ней вы выйдете из Владимира, мы тогда в ответ отдадим Святошу. Поразмыслив, киевляне дали «добро».

Ранним утром 23 августа из ворот Владимира-Волынского выехали десять дружинников во главе со Святошей — юным князем, сыном Давыда Черниговского. Встали в чистом поле. А со стороны Боняка появился тоже десяток вооруженных половцев, двигавшихся вместе с Эстер и беглянкой императрицей. В полверсте друг от друга замерли. Женщина с малышкой на руках и Святоша отделились от своих групп и пошли навстречу. Обменялись поклонами. Евпраксия произнесла:

— Благодарна тебе за милость. Буду век молиться за твое здоровье.

Он проговорил:

— Пустяки. Город отвоюем назад, а отрубленную голову снова не пришьешь.

С тем и попрощались. Половцы увезли Святошу. Русские — Опраксу. Полчаса спустя женщина предстала перед Путятой.

Он сошел с крыльца, поклонился, приложился к ее руке. Был не столь коренаст и крепок, как его старший брат, тоже воевода, Ян Вышатич; но обоих отличал невеликий рост и кривые ноги кавалериста. А зато их племянница, давняя Ксюшина товарка — Фекла-Маль-га, больше походила на дядю Путяту — те же озорные хитрые глаза, те же мелкие мышиные зубки. Как давно подруги не виделись! Целых десять лет!