Михаил Казовский - Евпраксия

— Бедная моя! Как мне за тебя больно! Но поверь, что с Генрихом ты бы не была счастлива, даже если бы вернулась из Венгрии в Германию.

Ксюша кивнула:

— Да, в то время — наверное... Но потом, год назад, после отречения, если бы не умер и прочел мое посланное из Киева письмецо... Мы могли бы жить как частные лица, отстранясь от политики...

— Ах, не думай, не фантазируй, ничего бы не вышло! — убежденно произнесла маркграфиня. — Он не вынес бы частной жизни. Обязательно опять бросился бы в гущу событий. Нет, твоя любовь не имела перспектив с самого начала.

— С самого начала?!

— Я уверена. Я ведь, как с тобой, приятельствовала с Бертой, бывшей императрицей. И она делилась своими мыслями о супруге. Говорила: он и ангел, и дьявол одновременно. А с такими людьми долго уживаться нельзя.

— Я и не смогла...

— Ты и не смогла, разумеется. Вельф — другое дело.

Русская заметила:

— Можно позавидовать.

— Нет, завидовать нечего, ведь у нас такая разница в возрасте! Брака никакого, мы давно друзья.

Евпраксия смутилась:

— Ты уж чересчур откровенна...

— А к чему скрывать? Я — старуха, а он — молодой мужчина. Я ему сказала: можешь изменять, только чтобы я об этом не знала. Герцог согласился. Если я гощу у него, как сейчас, или он у меня в Каноссе, никаких интрижек. А когда мы врозь — больше десяти месяцев в году, — вероятно, отдается низменным страстям. Что же? Хорошо. Я вполне спокойна.

Разговор зашел о Генрихе. Маркграфиня сказала:

— Мальчик спит и видит сделаться императором, подчинить себе всю Германию и Италию. Папа же ответил, что не станет его короновать, если кесарь добровольно не откажется от давнишнего права инвеституры 21— назначать епископов по собственному желанию, без согласования с Римом. Генрих заявил, что, как и отец, не откажется. Даже пригрозил, что пойдет на Италию войной. После этого все контакты были с ним оборваны. — Помолчав, итальянка сделала вывод: — Раз не хочет идти на уступки, то и Папа не снимет анафемы с бывшего монарха. Пусть непогребенным лежит. — Снова помолчала и снова добавила: — И поэтому Генрих вспомнил о тебе. Чтобы ты сделалась посредницей между ним и Папой.

Киевлянка спросила:

— А когда Пасхалий смог бы меня принять?

Маркграфиня поморщилась:

— Ну, не знаю, когда угодно, он еще пробудет в Штутгарте с неделю... Но прости, неужели ты серьезно решила, что сумеешь его переубедить?

— Я попробую.

— Маловероятно. Это не вопрос доброй воли или настроения. Речь идет о торге между королем и понтификом. «Хочешь похоронить отца — откажись от идеи с итальянским походом. Хочешь стать императором — откажись от инвеституры». Только и всего. Баш на баш. А твои, моя золотая, слезы и мольбы ничего не значат.

— А мораль? А долг? А христианская совесть, наконец? — возмутилась Ксюша.

— Господи, о чем ты? — хмыкнула Матильда. — О какой морали можно говорить, если всё продажно? О какой христианской совести? У кого? У Папы? Уверяю тебя, зайчонок: Папа такой же человек, как и мы с тобой. Избранный путем таких же интриг, как и многие другие. Думаешь, легко мне пришлось после смерти Урбана? В ход пошли все средства — подкупы, угрозы, шантаж... И Пасхалий знает. И поэтому в долгу. Платит по счетам...

— Ну, так прикажи, надави на него! — вырвалось у русской.

— Что? О чем ты, детка?

— Пусть позволит похоронить императора. — Ев-праксия заплакала. — Сжалься надо мной. Я тебе помогла когда-то свергнуть с трона Генриха, поддалась твоим уговорам. Так поддайся и ты моим. Больше ничего мне не надо а жизни. Возвращусь в Киев, в монастырь, и молиться стану за твое здоровье.

— Прекрати, не хнычь. Не трави мне душу. Я и так слишком сентиментальной сделалась с годами. Разрешила архиепископу Герману поселиться под одной со мной крышей и не распорядилась его зарезать. Или отравить... Ха-ха-ха! Шучу. Ну а если серьезно, то могу обещать одно: ты с Пасхалием встретишься. Будешь говорить без свидетелей. Из симпатии к тебе, я не стану оказывать на него давление. Как решит — так оно и выйдет. Это максимум, что способна сделать.

Киевлянка поклонилась:

— Бог тебе воздаст за твою сердечность.

Маркграфиня ответила:

— Да уж Он воздаст! Бросит в один котел с Генрихом Четвертым, не иначе...

Несколько дней прошло в тягостном ожидании аудиенции. К Герману и Ксюше слуги относились внимательно, накрывали в небольшой зале для гостей, подавали не менее семи перемен, несколько сортов вин, а придворный виолонист исполнял на виоле сладкозвучные пьески для успокоения духа. Но к хозяйскому столу их не звали. Это было не лучшим знаком: мол, не прогоняем, проявляем участие, только и всего, ибо взглядов не разделяем, помогать не хотим и за равных не держим.

Герман говорил:

— Ничего, во имя памяти о его величестве надо вытерпеть до конца. Зубы сжать, но вытерпеть. Если не получится здесь, я поеду за Пасхалием в Рим. Обращусь к церковному собору. Но добьюсь отмены анафемы.

Ксюша отзывалась:

— Нет, не будем о плохом варианте. Я надеюсь на лучшее. Потому что ехать за Пасхалием не готова.

— Неужели бросите наше дело?

— Если я увижу, что стою в тупике. Нет, не продолжайте. Есть еще надежда на хороший исход. Надо уповать.

Папа принял бывшую императрицу на четвертый день. Был он рыхлым мужчиной с двойным подбородком, сонными глазами и слегка шепелявил при разговоре. Облаченный в белую сутану и такого же цвета пи-леолус на голове, сидя в кресле, равнодушно смотрел на вошедшую русскую и подставил руку для поцелуя; от руки пахло розовой водой; а ладонь его оказалась мягкая и теплая, точно ватная. Осенив Опраксу крестом, главный католик произнес:

— Я ценю ваш порыв, дочь моя, потому как не каждая обиженная в прошлом вдова станет хлопотать за обидчика-мужа... Это говорит о прекраснодушии, об отзывчивости натуры и об истинном понимании хри-

стианского долга. Вы еще к тому же монахиня...

— Помогите, отче, — прошептала она.

— ...Папа Урбан Второй отпустил вам невольные грехи, — продолжал понтифик, вроде не расслышав ее мольбы. — И по части ереси мы претензий никаких не имеем. Но вот Генрих Четвертый...

— Он раскаялся перед смертью. Есть письмо. Он простил врагов...

У Пасхалия опустились веки, и казалось, что его святейшество задремал. Евпраксия с удивлением и тревогой вглядывалась в лицо первосвященника. Тот проговорил:

— Мы не верим в подлинность этого письма.

Женщина воскликнула:

— Господи! Помилуйте! Герман, архиепископ Кёльнский, записал собственноручно с его слов.

— Мы не знаем такого архиепископа. Герман вероотступник и христопродавец. Занимает сей высокий пост самочинно.

— Ладно, Бог с ним, с Германом. Пусть письмо фальшивое, спорить я не стану, хоть и верю, что оно настоящее. Просто призываю проявить снисходительность. Генриха с его прегрешениями будет судить Создатель. Если виноват, кесарь и заплатит со всей суровостью. Я сейчаё о его бренном теле. Разве самый последний грешник не достоин быть похороненным после смерти?