Михаил Казовский - Евпраксия

Но Никифор не согласился:

— Несерьезно, матушка. Вредность вредностью, а убивство убивством. Гляньте на сестру: да у ней у самой еле-еле душа в теле. Кроткая да смирная. Нет, не верю вам.

— Как, а склянка с ядом? — вырвалось у Хари.

Катерина не выдержала и сказала:

— Ты же мне сама склянку и дала. Дабы сыпала мышьяк Серафиме в пищу!

— Врет она! — взвизгнула келейница. — Не было такого!

Обе стороны затеяли перепалку, зашумели, загомонили, начали бросать обвинения по второму кругу. Но первосвятитель резко оборвал эту свару:

— Прекратить! Прекратить немедля! — даже посохом золоченым стукнул в пол. А когда женщины утихли, задал Хромоножке вопрос: — Значит, баешь, Хари-тина дала отраву?

Младшая княжна осенила себя крестом:

— Истинно: клянусь! Принесла мне в келью и говорит: если откажусь, то меня погубят вместе с Серафимой.

— А за что, за что?

— Знамо дело: из-за Евпраксии. Ненависть к Оп-раксе их душит.

Янка сорвалась, крикнула с надрывом:

— Бред! Не верьте! Катеринка больна, тронулась умом!

— Погоди же, матушка, — вновь прервал ее грек. И опять обратился к монашке: — А скажи, сестра, ты взялась бы стать игуменьей Андреевской обители?

Испугавшись, Хромоножка захлопала глазами:

— Я?! Да как же ж? А куда Янку?

Та стояла бледная, неподвижная, воплощенная ненависть ко всему и всем. А митрополит проворчал негромко:

— Мы о ней позаботимся, не волнуйся. Ты сама пошла бы в игуменьи?

— Это неожиданно... Я в смятении, право слово!.. — Посопела и брякнула: — Может, и пошла бы...

— Вот и превосходно. Принимай дела. И пускай Евпраксия — то есть сестра Варвара — сделается келейницей при тебе. Вместе вы потянете, мне сдается.

Катерина в благодарность поцеловала руку первосвятителю.

Янка произнесла нервно:

— Ну а мне с Харитиной куда прикажешь?

Он ответил:

— А тебе с Харитиной советую перебраться в Печерскую обитель. С Феоктистом я договорюсь. Там вреда от вас будет меньше. — И взмахнул перстами: — Можете идти обе. Ну а ты, Катя, задержись. — И, оставшись наедине, посоветовал вполголоса: — Осторожней будь. До того, как они из монастыря не уедут. Опасайся козней. И Опраксу предупреди.

— Ты меня пугаешь, владыка.

— Просто предупреждаю. Будьте начеку.

Из митрополичьих покоев, что располагались за Успенским собором Печерского монастыря, Хромоножка поковыляла к Варваре — в женские кельи. Разыскала сестру и передала разговор с Никифором. Та, услышав ее рассказ, прямо оцепенела:

— Господи, помилуй! Да зачем же он? Янка ведь теперь нас наверняка со свету сживет!

— Нет, теперь побоится. Ведь тогда на нея подозрение падет сразу.

— Янкина одержимость выше страха. А как дочери великого князя ей ничто не грозит. — Поразмыслив, добавила: — Я, пожалуй, сегодня же заберу от них Васку. Собиралась ведь давно, а теперь уж самое на то время.

— Что ж, поехали вместе.

Дочка Паулины встретила приемную мать, как всегда, ликующе, с поцелуями и объятиями, но потом заупрямилась, не хотела покидать школу и подружек. Евпраксия неожиданно строго заявила:

— Никаких возражений, слышишь? Собирайся без разговоров. Никуда твои подружки не денутся. Переждешь во дворце у бабушки, за семью замками в Выш-городе, а когда змеи подколодные уползут отсюда, привезу назад.

— Скоро ль это будет? — недовольно надула губы девочка.

— Полагаю, скоро.

Летний Вышгород был нетороплив и беспечен. Паводок нанес ему незначительный ущерб, ни один человек не сгинул, а подтопленные стены починили быстро. От Десны и Днепра веяло прохладой. На зеленом лугу вдалеке паслись рыжие коровы, представляя собой идиллическое зрелище, — вроде и не было всего в получасе езды отсюда суетной столицы с низменными страстями. И княгиня Анна, восседая в кресле у распахнутого настежь окна, от природы невозмутимая да еще разморенная июльской жарой, олицетворяла свой город — тихий, томный. Протянула руки навстречу Ксюше и Васке:

— Тэвочки мои! Наконец-то навестил старый бедный бабюшка. Я одна скучал. Очень тосковал. Но сейчас доволен. Вместе хорошей.

Выслушав доклад дочери о последних событиях в Киеве, сдвинула фальшивые брови (настоящие были выбриты, а чуть выше них черной красной нарисованы новые) и произнесла озабоченно:

— Это очень плёх. Катя наш иметь много неприятность. Надо защитить.

— Коль митрополит пожелал, чтобы я сделалась келейницей, стану помогать ей, как только можно.

— Ты одна не смочь. Янка — злой, Янка — вредный. Не язык, а жало.

— У митрополита поищем опоры. Князя известим. Он ко мне относится по-доброму.

— Да, на Бог надейся, но и сам не плёшай.

Переночевала у матери, а наутро только сели завтракать, как тиун-управляющий доложил о прибытии конника из Киева, человека от Святополка. Тот взошел в палату, рухнул на колени и, ударив лбом доски пола, проговорил:

— Матушка-княгинюшка, не вели казнить, а вели слово молвить.

Та перекрестилась:

— Что такой? Новость плёх?

— Оченно плохая, даже словеса застревают в горле.

— Умер кто? Мономах? Сам великий князь?

— Катерина.

Ложка выпала из рук Бвпраксии, из груди вырвался отчаянный вопль. Анна покраснела в мгновение и, как будто находясь на грани апоплексического удара, слабо пошевелила губами:

— Как? Зачем? Правду говорить?

— Истинную правду. У себя в обители подскольз-нулась и упала в колодец.

— Свят, свят, свят! — прошептала Ксюша. — Значит, сбросили.

Старая княгиня заслонила лицо пухлыми ладошками и, рыдая, произнесла:

— Тэвочки моя... Бедный, бедный Катя!.. Я как знал, я как чувствовал, что теперь будет очень плёх!..

Но Опракса плакать не могла. Бледная, холодная, точно изваяние сидела. И, прикрыв глаза, повторяла с упорством:

— Кончилось терпение... Я ея убью!..

Несколько месяцев спустя,

Киев, 1108, лето — осень

Никого посвящать в свой ужасный план Евпраксия не стала. Даже Мономаха, прискакавшего на похороны сестры из Переяславля. Отпевали Хромоножку в церкви Андреевского монастыря при не очень большом стечении народа — в основном монахинь и знатных горожан. Святополк постоял недолго, покрестился, свечку поставил за упокой и уехал, не дождавшись погребения тела; выглядел озабоченным и рассеянным. Но зато Владимир оставался на церемонии до конца и поддерживал мачеху под локоть (за другую руку ее вела Ксюша), говорил успокоительные слова, пожимал кисть в перчатке. На погосте, у разверстой могилы, произнес заупокойную речь на правах старшего:

— Бог не наградил Катерину свет Всеволодовну красотой и здоровьем. С детства припадала на правую ножку и не выросла как положено. А зато имела ангельскую душу. Никогда не сетовала на свою увеч-ность, не кляла судьбу, а безропотно сносила тяготы земной юдоли. Не озлобилась, а, наоборот, относилась к людям с теплотою, душевно. Нрав имела кроткий и легкий. И ступила на стезю монашескую. Но молилась не истово, не давала страшных зароков, а опять же смысл нашла земного существования в помощи убогим и сирым, в воспитании девочек монастырской школы, в теплой, нежной дружбе с сестрой Евпраксией — ныне сестрой Варварой. И такой Катерина всем нам запомнится. И при всей нашей скорби ныне мы не будем плакать. Ибо знаем, что она пребывает в райских кущах, так как праведницей жила, так как мученическую смерть приняла, и Господь, я уверен, взял ея к Себе, в сонм Своих угодников. Пусть же тело сие покоится с миром, а душа пребывает в Царствии Небесном в безмятежности и блаженстве. Спи спокойно, Катенька. Мы твой светлый образ не забудем вовек!