Даниил Мордовцев - Кочубей

Любовь Фёдоровна внимательно смотрела на неё, ловила минуту — не отпахнётся ли покрывало, и думала:

— Фарисейка! Перед Богом, так и закрылась, чтобы видели все: «Воть-де я какая святая!» и чтобы ещё более привлечь к себе гетмана... гляди, ещё вздыхает... кажется, и плачет... утирается... не верю твоим слезам и твоим чувствам — недаром живёшь в Бахмаче!.. Сквозь покрывало вижу, какая ты красивая...

А девица истово молилась.

Кончилась обедня. Священник поднёс гетману просфиру: Мазепа, приложась ко кресту, принял святой хлеб. За ним приложилась к образам Любовь Фёдоровна, Мотрёнька потом, выждав других, и девица, — сдвинула уголок своего покрывала и, приложившись ко всем образам, подошла ко кресту и тотчас же опять закрыла лицо своё.

Иван Степанович, по обыкновению, принял дорогую куму с распростёртыми объятиями, крестницу свою несколько раз поцеловал.

Гетман пригласил всех бывших в церкви к себе перекусить. Любовь Фёдоровна более уже не видела девицы в церкви: та прежде всех вышла; несколько раз порывалась она спросить гетмана, что это за таинственное существо? Но никак не решалась, боясь рассердить Ивана Степановича.

Иван Степанович, взяв за ручку Мотрёньку, повёл её в комнату девицы.

— Посмотри, вот моя крестница; какая хорошенькая!

Девица, перекрестив Мотрёньку, поцеловала её, усадила подле себя и начала её расспрашивать: умеет ли она молиться Богу, читает ли священные книги, любит ли отца и мать? Делала ей наставления, вразумительно рассказывая, что будет за исполнение всех обязанностей христианских и что будет с грешниками.

Мотрёнька слушала её с величайшим вниманием; беседа девицы так понравилась ей, что она готова была остаться с нею целый день: она полюбила её; с первого раза они дружески расстались, девица на память подарила Мотрёньке кипарисовый крестик, привезённый ею из Киевской Лавры. Мотрёнька была в большом восторге.

В гостиной в то же время Любовь Фёдоровна говорила гетману о своей к нему любви и дружбе. Иван Степанович слушал её и в свою очередь доказывал, что нет в целой гетманщине люден, которых бы он так высоко уважал и так искренно любил, как Василия Леонтиевича, Любовь Фёдоровну и всё их семейство.

— Вы родные мои, как мне вас не любить; да ещё люди добрые, каких больше нет и не было у меня! Любовь Фёдоровна, мать моя родная, как мне тебя не любить, благодетельницу мою. Я тогда только и рад, и весел, когда сижу и говорю с тобою или с Василием Леонтиевичем.

— Иван Степанович, я не буду говорить тебе, как я и Василий Леонтиевич любим тебя, ты сам знаешь!

— Знаю, моя благодетельница, ей-же ей, знаю!

Отобедав у гетмана, Любовь Фёдоровна с Мотрёнькою уехали; вслед за ними разъехались и прочие гости. Черница во всё время не выходила.

— Гетман на языке, как на цынбалах, играет, а в душе его сам косматый сидит, — сказала Любовь Фёдоровна Василию Леонтьевичу, возвратясь из Бахмача, — целый день всё одно да одно твердил, что любит нас больше всех на свете, что мы ему самые ближайшие родичи, что он никого другого и знать не хочет, и, Господи Боже, воля твоя святая, чего ещё не турчал он... Да и я ему то же самое, а что на сердце у него и у меня! Что, как бы он да посмотрел в сердце моё!.. Того же и стоит гетман!.. Хотя, Господи прости, он и родич наш!..

— Нет, Любовь Фёдоровна, грех сказать, он любит нас; а Мотрёньку, так сама знаешь — родную дочку свою не любил бы так, как любит её.

— Это так, она его крестная дочь, а сестра её за племянником гетманским — чего же хочешь больше!

— Да оно так!

— То-то, что так! Черница, что живёт у гетмана, подарила Мотрёньке кипарисовый крестик, благословила её и научала, говорит Мотрёнька, Богу молиться.

— Видишь, это не какая-нибудь, знаешь, такая... что хоть бы и не знать!..

— Да так! Но для чего же она живёт в Бахмаче?

— Не знаем; на то воля гетманская!

— Полюбила Мотрёньку!..

— Спасибо ей!

— Да, спасибо! Просила, чтоб Мотрёнька приезжала к ней.

— В праздник и поедет, что ж; она её на добро учит.

— Так, так!..

И часто Мотрёнька ездила в Бахмачь с матерью и с Василием Леонтиевичем или даже — с самим гетманом, который, приезжая к куму своему, выпрашивал у него крестную свою дочь погостить в замке его на неделю и более.

Бывало, сядет Мотрёнька рядом со стариком гетманом в берлин и — дитя ещё, а старается уже придать лицу своему важность; она понимала уже гордиться тем, что поедет с гетманом в берлине, когда никто другой не удостаивался этой чести; и Василий Леонтиевич, стоя на крыльце и провожая гетмана, смотрел на дочь свою, радостно улыбался, замечая серьёзное лицо её, и думал про себя:

— Недалеко яблочко откатится от яблони! Молоденькая ещё, а уже все страсти матери... лихо с тебя будет... ну, да расти здоровая!..

И покатит берлин в Бахмачь, и всю дорогу Иван Степанович, по праву крестного отца, то и дело любуется, глядя на милое дитя, целует Мотрёньку в глазки, в ямочки розовых щёчек и прелестные губки, — и не нацелуется. Целовало и дитя старого седого старика, и незаметно для обоих мелькали грани да вехи, и берлин неожиданно подъезжал к высокому рундуку Бахмачского замка, и во всё время пребывания Мотрёньки в замке играет музыка, танцуют гайдуки, поют девчата, и гетман сердечно бывал весел и доволен сам собой. Утром Мотрёнька сидит в комнатах девицы, и гетман с ними же, девица читает Евангелие, они внимательно слушают. Мазепа тяжко вздыхает и часто крестится, — эта набожность его была непритворная.

Мотрёнька полюбила девицу, она во все продолжение пребывания своего в замке сидела с нею: часто, слушая музыку, глядя на танцы, Мотрёнька скажет, бывало:

— Тато, мне скучно здесь... пойду к ней?..

Приходило время уезжать Мотрёньке из замка, и не радостно садилась она в бричку; веселее, конечно, было ей, когда сам гетман отвозил её, в чём он никогда и не отказывал ей, если была только возможность исполнить её желание.

Одним вечером Мотрёнька уехала домой в Батурин, и гетман, простившись с нею в грустном раздумье, вышел в сад и сел под тенью трёх ясеней, из одного корня выросших. Деревья эти стояли у самого берега светлого Сейма. По голубому небу катилась луна и ярко светила. Иван Степанович, склонив голову на руку, начал прислушиваться к песенке, которую наигрывал вдали на свирели пастух. По Сейму скользили, одна вслед за другою, душегубки, рыбаки закидывали сети. Вдруг на одной из лодок он увидел сидящего монаха; это удивило его и привлекло внимание, он смотрит на лодку — лодка всё ближе и ближе приближается к саду, к тому месту, где постоянно причаливал гетманский челнок. Душегубку, в которой сидел монах, была уже у самого берега; Мазепа мог даже несколько рассмотреть черты лица инока; ему показалось, будто он где-то видел такого; но не мог вспомнить, кто именно и из какого монастыря был этот отшельник. Между тем гребец, не приставая к берегу, исподволь поворотил душегубку, проплыл поперёк реки — и скрылся в камышах.