Магдалина Дальцева - Так затихает Везувий: Повесть о Кондратии Рылееве

Ловлю себя на том, что изливаю негодование на бумаге, а надо бы… Но где в моем почти монашеском уединении найти единомышленников? Есть ли они? Будут ли? Ведь в этом праве владеть живыми душами мы воспитываем птенцов, собранных здесь, за стенами нашего кадетского монастыря. Какая власть будет у каждого из них над любой солдатской душой, когда он вылетит отсюда в чине прапора? Он вправе забить ее палками, запороть шпицрутенами, сгноить, уничтожить… О, как разливается во мне желчь, когда я вижу бесправие и неравенство и слышу о «благодетельных переменах» и «всеобщем ликовании»! Впрочем, будущие властители солдатских душ, наши кадеты, отторгнутые чуть ли не с пеленок от родительских забот и материнской ласки, сами пребывают сейчас в полном рабстве у непросвещенных и грубых воспитателей. Чего стоит хотя бы директор Клингер, автор слюнявых, сентиментальных немецких стихов, признающий единственной воспитательной мерой — розгу. Нет, не выйдут из наших стен светочи разума и добродетели!

Зашел на минуту к нашему эконому Боброву договориться, чтобы меня не кормили жирной пищей, а провел у него целый вечер. И не жалею. Бобров самый непросвещенный и самый приятный человек во всем корпусе. Добряк. Есть такое понятие — ум сердца. Он позволяет угадывать в людях то, что не под силу иным философам из Геттингена.

Само логово старика рождает душевное умиротворение. Оно напоминает мне детство, комнаты елецких и липецких тетушек — клетки с канарейками, белоснежные кисейные занавески, пунцовые головки гераниума на окнах, пудовые кресла красного дерева, сработанные крепостными мастерами, до блеска навощенные полы, ворчливая заботливость денщика Морденко, которого хочется назвать не денщиком, а дядькой. И странный контраст этому стародевичьему благолепию сам хозяин, низенький, с живыми свинячьими глазками, седым ежиком на круглой голове, торопливой походкой, неспешной речью, в засаленном от многолетней службы до атласного блеска зеленом мундире. Неряшливость его одежды всегда удивляла меня, но как оказалось впоследствии, и на это была своя трогательная причина. Говорил он, как положено старику, о прошлых днях, когда нравы были проще, а порядку больше. Обнял меня за плечи, подвел к окну.

— Видите? — спрашивает.

Я не понял. Передо мной была кирпичная стена, выбеленная известью.

— Ничего приметного не замечаю, — сказал я.

— То-то и есть. Ничего приметного. Белая стена — ни уму ни сердцу. А при матушке Екатерине это была говорящая стена . Черной краской от ворот до калитки вся исписана мудрыми изречениями и полезными сведениями. Кадет, гуляючи по аллее, ежедневно вчитывался в сию премудрость и запоминал на всю жизнь.

Мне стало смешно.

— Какую же премудрость можно извлечь из надписи на заборе? Да еще на всю жизнь.

— Какую? Извольте: «Рим — столица Италии», «Париж — сердце Франции», «В здоровом теле — здоровый дух», «Чти отца своего и мать свою»… Да если я начну все вспоминать, до ночи вас заговорю. Сам читал и запомнил до гробовой доски. Кладезь!

Любая чушь, произнесенная с искренним пылом, вызывает некоторое сочувствие, и наивная вера старика в силу прописей умилила меня. Но я все-таки возразил:

— С говорящей стеной или без оной все равно из наших кадет вырастут такие же солдафоны, как и их воспитатели — шагистика, муштра, кутежи, карты…

Трудно передать выражение, с каким воззрился на меня старик. В этом взгляде и огорчение, и неодобрение, и сочувствие моему недомыслию. Он даже помолчал, не в силах сразу разразиться гневной отповедью.

— Солдафоны?! Ну, уж от вас я этого не ожидал, сударь мой. Да знаете ли вы, что они даже… — он оглянулся и произнес зловещим шепотом: — Они даже стихи пишут. Во славу отечества. Прославляя героев. От всего сердца! Да-с!

Он проворно вскочил, подбежал к столу и вытащил из ящика потрепанный сафьяновый бюварчик, бросил на овальный стол, стоявший между нами, и, не садясь, принялся листать тетради, находившиеся в нем, обрывки каких-то записей.

— Вот-с! — сказал он, потрясая пожелтевшим листком. — Извольте выслушать!

И тончайшим дискантом прочитал:

— Кто же это написал?

— Кондратий Рылеев, выпущенный несколько дней назад из наших стен в чине прапорщика в конную роту артиллерийской бригады. Видите, какие благородные чувства? А ведь мошеннику и восемнадцати не было! Если хотите знать, он и любовные стишки писал. Видите? Целый портфельчик.

— Он все это вам на память оставил?

— Много чести. Сочинения эти мне на хранение дали. Друг Рылеева закадычный, на класс младше. Слух прошел, что сам Клингер будет обыскивать тумбочки кадет. А кому приятно, что его секреты наружу выйдут. Что за них полагается? Или наказания, или насмешки.

Он посмотрел на меня испытующе и, помолчав, сказал:

— Вы меня за живое задели. Простите, если, что не так сказал… Но ведь это же надо — солдафоны! Да стихи-то впору Гавриле Романовичу Державину.

Он даже слышал о Гавриле Романовиче! И даже угадал что юный автор пытался подражать великому старцу. Я был удивлен, а он удивлял меня все более, продолжая уговаривать:

— Вы полюбопытствуйте, что сложено в этом портфельчике: оды, басни, послания — стихотворные пересказы распространенных литературных мотивов. И письма! Черновики писем к отцу — какой слог! Какие возвышенные мысли! А ведь писал юнец! Писал и не получал ответа. А когда получил, то… — он высморкался, махнул рукой и заключил: — Бывают же такие жестокосердные!

В дверь просунулась седая голова Морденки, объявившего, что новый повар просит зайти эконома на кухню, потому как не знает, хватит ли на всех кадет говядины. Бобров удалился, сунув мне на прощанье портфельчик, уверенный, что я полюбопытствую заглянуть в эпистолярные упражнения его питомца.

Старик не ошибся. Трескучие стихи юного поэта мне не очень показались, но все же в них обнаруживалась ясно и настойчиво выраженная мысль и некоторая литературная сноровка. Каков-то он в прозе?

Часы пробили одиннадцать. Пора бы и спать, но неудовлетворенное любопытство — плохой помощник Морфея, и я зажег вторую свечу и принялся читать. И снова подивился проницательности простодушного эконома. Передо мной возникли две души. Одна — трепещущая, пламенная, с неутолимой жаждой радостей жизни и страхом перед ней, еще не умеющая выразить своими словами все надежды и сомнения. Другая — черствая душа резонирующего самодура, а может, и Гарпагона.