Дмитрий Ерёмин - Юрий Долгорукий (Сборник)

Ермилке было тринадцать лет, но он считал себя взрослым, и перевозчик, взглянув на него, опять серьёзно сказал:

- И то.

- Ты, чай, приедешь ещё не раз? - спросила его Любава. - Тогда мы сядем все…

- Я мыслю, что речка пока не встанет, - кивнул старик на быструю воду. - Ещё раза три приеду, всех заберу! А кто ты? Забыл я…

- А помнишь, деда, запрошлый год? Ты был у нас в Городце, рассказывал мне о рае…

- А-а… будто и помню!

Старик пожевал ввалившимися губами, подумал, потом вздохнул, нагнулся к ладье, натужливо крякнул и ловко спихнул её в воду.

В третий раз возвращаясь к низинному берегу, где лодку нетерпеливо ждали бежане, старик уже с превеликим трудом работал вёслами. Но было видно, что он хотя и измаялся, еле жив, а будет гнать свою лодку сквозь зимнее «сало» не раз, не два, пока не перевезёт всех бежан на обжитый берег.

- Знать, добр он, старче! - с улыбкой сказал Мирошка, следя за грузным ходом ладьи. - Чуть жив, а за нами по стуже едет и едет…

- А ты вот будь и того добрей, - наставительно откликнулся Страшко, поправляя котомку на костистых, больших плечах. - Ты парень в силе - помочь старику не грех.

- Ну-к что ж, помогу! - охотно решил Мирошка. - На весла сяду. Чай, мне на вёслах-то лучше, чем так сидеть: погреюсь работой всласть! Согласна со мной, Любава?

Он обратился к Любаве не потому, что хотел ответа, а потому, что всё время влёкся к ней мыслью. И девушка это чувствовала. Её округлые щёки порозовели, глаза счастливо сверкнули, она сказала:

- Вестимо, будет теплей! - И, чтобы скрыть счастливое смущенье, отвернулась к реке, по которой тащилась лодка.

- Дай и мне погрести! - попросил Ермилка Мирошку.

- Я, чаю, тоже сумел бы! - ревниво вскрикнул Вторашка.

Но парень сказал:

- Ни-ни, я сам. Во всю свою силу буду гресть. Такую ладью вам и с места не стронуть!..

Ладья была древняя, как и сам перевозчик. Ткнувшись в затянутый льдинкой берег, она широко всхрапнула, как очень уставший зверь, повернулась боком и покачнулась. Бежане полезли в неё, ступая прямо в стылую, ледяную кашу, покрывавшую днище. Они расселись, дрожа от стужи и нетерпенья, и бойкий Мирошка ударил вёслами по воде.

Ладья заскрипела, берег пошёл назад. А навстречу ладье, за спиной размашисто гребущего Мирошки, стал наплывать похожий на колокол иззелена-бурый холм.

- Ты тут перевозчик, иль как? - спросил Страшко тяжело дышавшего деда.

- Нет, я не то, - негромко ответил дед. - Я тут вожу бежан для-ради добра. Вон, видишь часовенку на холме? - Дед показал крючковатым пальцем в сторону берега. - Та вон часовня - моя. При ней обитаю…

- А что за река? - продолжал Страшко. - Видать, богата она, преславна?

- Видать, что и так. А имя реке - Москова… Заросшее чёрной, большой бородой худое и хмурое лицо Страшко мгновенно повеселело:

- Так, значит, здесь Юрия-князя место?

- Угу. Именуется место: «Московское порубежье». А то и просто: «Высокий берег»…

Страшко внимательно поглядел вокруг.

- Ишь, тихо тут, чисто да лепо! Река сильна… лес густ… часовенка божья… Суздальской земли Московское порубежье. Отцовы места!

Перекрестившись, старик Демьян истово поклонился плывущему им навстречу холму с чуть видным на самом верху остоем:

- Ну, значит, дошли!

За ним закрестились бабы. Рыжий бежанин Михаила, нетерпеливо пришлёпывая по днищу длинными, обутыми в обветшалые лапти мокрыми ногами, с надеждой спросил чернеца:

- Молва шла, что у князя Юрия мир да покой и можно сидеть без страха. Так ли то, отче?

- Может, и так…

- А далеко ли до Суздали?

- Хлеб здесь найдём ли?

- Погреть бы хоть чад наших, дедка, - с надеждой вставил Михаила. - Вишь, мёрзнут малые мои чады!

- Ан, я не замёрз! - отказался Вторашка от слов отцовых. - Мне ещё ух как жарко! Верно, Ермилка?

Михаила ударил сына синей от холода ладонью по рваной шапке:

- Молчи! - и опять повернулся к деду: - А примут нас тут, отец, хотя бы на день? Аль дальше погонют? Ломоть-то хоть подадут?

- Глядишь, какие и примут… какие вдруг и накормят…

Старик отвечал на вопросы бежан односложно, не упуская случая одновременно подсказать Мирошке, каким веслом сильнее грести. Видно было, что и Московское порубежье пока не сулит бежанам добра и мира.

- Ох, всё едино! - устало вздохнул Демьян, приглядевшись к деду. - Худо нам в Киеве - от бояр да князей нелюбья. Худо в Путивле да в Курске - от половцев да от тех же бояр. Не легче и в землях Галицкой, Туровской да Новгородской. Где нам добро?

- А всё же, - с тоской закричал длинноногий, рыжий Михаила, взглянув на своих голодных детей и на бабу Елоху, в тридцать лет похожую на старуху, - сесть бы нам тут у реки на землю, избы поставить… весною бы пашню надрать и посеять жито. Доколе брести нам с пустой утробой?

Оставив на краткое время весла, вспотевший, пунцовый Мирошка мечтательно протянул:

- И прийдёт ли то время, когда на Руси не будет ни глада, ни брани?

Седой Демьян с затаённой болью ответил:

- Кабы никто не тягал с нас даров и дани… может, тогда и пришло бы доброе время.

Мирошка весело откликнулся:

- И стали бы мы тогда грести злато лопатью, как зерно! И были бы смерды не нищими, а такими же сытыми, как князь и бояре!

Рыжий бежанин Михаила восторженно подхватил:

- А жёны и девы наши стали бы молоды плотью, прелестны и полногруды, румяны лицом и радостивы!

Мирошка переглянулся с Любавой.

- Да, славно! - сказал он, имея в виду её, потом опять было бросил весла, чтобы добавить что-то тайное и большое, но Страшко, не любивший пустых мечтаний, строго и хмуро крякнул, почти равнодушно взглянул окрест и обрезал возникший вдруг разговор:

- Богом положено, чтобы боярам добреть от добра обилия, а нам трудить свою спину, возить повоза на боярский да княжий двор, наполнять обилием их скотницы да бретьяницы [17] Бретьяницы - кладовые. .

Мирошка резко взмахнул веслом. Брызги ударили прямо в лицо Ермилке. Но тот, увлечённый ходом ладьи, равнодушный к общему разговору, только молча вытер их красной от стужи ладонью.

С внезапной даже для себя самого удалью Мирошка пылко сказал, обращаясь прямо к Страшко:

- Видно, не труд спины, а всё же нож вострый да воля - вот наша доля!

Любава испуганно откачнулась от парня. Страшко сердито толкнул Мирошку ногой:

- Грешить греши, не теряй души! И все замолчали.

Сказанное Мирошкой не раз приходило в мысли и остальным, но было уж больно страшным. Да и не крови или бездомной удали, а добра и покоя, труда на земле, честного счастья хотело людское сердце.

- Думал заяц лисицу съесть, - всё ещё сердясь, заключил Страшко, - да еле ноги сумел унесть! Опять в ватагу, знать, потянуло? Нет, вижу, что зря тебя взял с собой: ты - малый отпетый. Отселе иди один: с ватажником нам идти неуместно…