Геннадий Ананьев - Андрей Старицкий. Поздний бунт

Первым заговорил княжич Михаил. Твердо. Как испытанный жизнью муж:

- Отец! За себя и за Владимира скажу: не сомневайся, не посрамим мы своего рода!

- Не посрамим! - горячо поддержал старшего брата княжич Владимир. - Клянемся!

- Спасибо, сыны мои. Коль Бог судил нам лютую смерть, примем ее с честью, достойной нашего славного рода.

В пыточную князей повели затемно. Боялся Овчина-Телепнев лишнего глаза. И узкие переходы в пыточной башне, зловеще мрачные в тусклом свете, и гулко метавшееся меж замшелых стен эхо от шагов, и сам этот долгий и ужасающий путь, по которому вели несчастных на пытки - все это уже должно было лишить их мужества и отнять волю к сопротивлению, как и зловещий вид пыточной. Под потускневшими от времени и грязи иконами приютился столик, за которым сидел убогого вида подьячий, готовый записывать признания пытаемых. Свиток и набор гусиных перьев освещала сальная свеча, нещадно чадившая. В противоположном углу - горн с кучей источающих жар, подмигивающих синими языками углей, на которых лежали длинные прутья, раскаленные до бела. По стенам крюки, плетки со свинцовыми звездочками на концах; к стене притиснут стол, на котором разложены щипцы, иглы и прочие орудия пыток со следами застывшей на них крови. Пугающе густой слой запекшейся крови на двух лавках, поставленных у противоположной от стола стены, тоже густо забрызганной кровью.

Бурые пятна от крови виднелись и на льняных красных косоворотках двух бугаев, которые встретили Воротынских изучающим взглядом, прикидывая, должно быть, много ли с ними придется возиться, чтобы заставить выложить нужное князю Овчине-Телепневу.

Овчину, который предупредил палачей-истязателей, что сам станет вести допрос, ждали долго. Подьячий дважды успел заострить все перья тонким ножом. Истязатели, устав от долгого стояния, расселись на окровавленных лавках и принялись медленно, с великой тщательностью, засучивать рукава.

Недюжинная сила почувствовалась в оголенных по локти руках. Жутко стало юным князьям от вида железной твердости рук, густо обросших короткими и жесткими волосами, более похожими на щетину старого хряка. Князь Иван сразу же заметил смену настроения у сыновей и спросил:

- Не забыли ли о клятве?

Сыновья не успели и рта открыть, как на них гаркнул один из палачей:

- Молчать! Зубы повышибаем! Языки откусим!

И оба палача даже привстали с лавки, готовые исполнить угрозу, если узники не подчинятся.

Снова наступило долгое молчание, но вот, наконец, в пыточной появился Овчина. Во всей красе. На нем малинового бархата кафтан, шитый жемчугом и алмазами. На ногах сафьяновые сапожки, тоже малиновые и тоже все в жемчугах и алмазах. На пухлых пальцах - массивные перстни, а на голове высоченная горлатная шапка куньего меха, отороченная чернобуркой. Гордо подступил он к Ивану Воротынскому:

- Трона захотел?!

- Хотел и хочу честно служить трону и отечеству.

- Стало быть, против меня ковы?!

- Мое дело удельное. Воеводить на украинах российских.

- Не юли! Сейчас заговоришь иначе!

Овчина-Телепнев кивнул палачам, и те стервятниками накинулись на Михаила и Владимира, в один миг оголив их юные торсы до пояса. Затем, повалив на лавки, прикрутили к ним сыромятными ремнями, которые с железной жестокостью врезались в тела.

- Не жалко сыновей? Полюбуйся, какие упругие тела их. - С ухмылкой спросил Овчина-Телепнев Воротынского. - Условие такое: либо ты признаешься в крамоле, либо кожа на твоих сыновьях разлохматится.

- Я не замешан в крамоле.

- Давай! - велел Овчина-Телепнев палачам. - Давай!

Раз велено, стало быть, нужно исполнять. Со всем старанием. Тем более что за старание получишь хорошие деньги. Да и полное господство над перворядными князьями тешит самолюбие, будоражит душу.

Палачи истязали юных князей, злобясь на их упорное молчание. Даже стонов не издали упрямцы! Кресты на ягодицах выжигать принялись, но и тут толку никакого. Они терпят, отец же их твердит одно и то же:

- Не затевал крамолы. С князем Иваном Бельским никакого тайного сговора не вел.

- Врешь, князь Иван! Лжешь! - заорал, выйдя из себя, Овчина-Телепнев.

Побагровел Иван Воротынский и, едва сдерживая гнев, спокойно, но твердо проговорил:

- Ты, Овчина, делай свое паскудное дело, коли тебе велено, но чести моей не задевай. Не тебе говорить о чести. Да и родового права у тебя на это нет. Кто ты? Выскочка. Ухватившийся за бабий подол.

- Замолчи! - взвизгнул Овчина-Телепнев и принялся стегать Ивана Воротынского по щекам. - Замолчи!

Такого позора не выдержало сердце благородного князя. Он готов был к самой страшной пытке, но пощечины - как презренному слуге - это сверх его сил. Сердце захлебнулось, и князь повалился на бугристый от спекшейся крови пол.

Не ожидал Овчина-Телепнев подобного исхода: не поблагодарит Елена за смерть ближнего слуги покойного Василия Ивановича, но не терять же лица перед палачами и подьячим.

- Хватит на сегодня! - сказал он палачам и такой же горделивой походкой, какой вошел, покинул пыточную.

Михаил и Владимир, отвязанные от лавок, кинулись к отцу. Тот успел лишь их благословить:

- Не мстите за меня. Служите России честно. Андрея Старицкого о смерти князя Воротынского известил Иван Шуйский незамедлительно, произнес иезуитски:

- Замучен в пыточной безвинный князь. Предвижу, грядет страшное. Похоже, я, не подумавши как следует, поехал к тебе в Старицу с ласковым словом коварной Елены. Теперь вот сомневаюсь, верно ли поступил. Не втянут ли я ненароком в нечестную игру, затеянную царицей и ее любовником? Будь, князь Андрей, осторожен. Похоже, близок конец Михаилу Глинскому. А его место, почти уверен я, достанется тебе.

«Верить или нет Ивану Шуйскому? Вроде бы искренни его предупреждения. Домысливает, возможно? - спрашивал сам себя князь. - А если знает наверняка? У Шуйских связи отменные». Поделился он своими мыслями с Ефросинией - княгиня в смятении. Вроде бы Елена всей душой тянется к дружбе, но она, что ни говори, - латынянка. От нее все что угодно можно ожидать.

- Вот что, - решительно заявила Ефросиния. - Увезу я сына из Кремля, найдя нужное слово, чтобы Елена ничего не заподозрила. Ты же пока здесь оставайся. Чуть что, сразу на коня. Без нас прытко ускачешь. А там - что Бог даст.

Отпустила Елена, хотя и неохотно, Ефросинию с сыном в Старицу, предупредив, однако:

- Не долго отсутствуй. Поскорей возвращайся. Я без тебя стану скучать.

Видимо, искренне говорила Елена, но Овчина-Телепнев, узнав об отъезде Ефросиний, насторожил царицу:

- Не спроста сбежала.

- Ты что, князюшка? Не сбежала, а на малое время отлучилась. По моей воле.

Князь остался при своем мнении, он-то понял, что смерть Воротынского испугала Старицких, и теперь его задача старательно вбивать клин в едва наметившуюся трещину, расширять ее исподволь, но упорно, повседневно и весьма осторожно. Надо было все сделать так, чтобы если Елена вдруг собралась отступить от их первоначального плана, то сейчас вернулась бы к нему.