Дмитрий Абрамов - Гражданская война. Миссия России

– Но-но! Не забывайся! Ты – дезертир! По меньшей мере – дезертир! – побелев лицом, понизив голос, прошипел контрразведчик.

– Сам ты – дезертир, крыса тыловая! Засел здесь в тепленьком местечке, спрятался от фронта, от ранений и смерти. А как придут красные – вильнешь хвостиком и был таков! – продолжая кипеть, обличал Космин.

– Я выполняю долг там, куда меня поставило начальство, и не тебе упрекать меня! А за то, что придут красные, будешь отвечать. Занеси это в протокол допроса, – обратился он уже спокойнее к писарю, составлявшему бумагу.

– Крыса протокольная! Свои звезды на погонах в канцелярии заслужил?! А сейчас глумишься над фронтовым офицером, – уже с издевкой продолжал Космин.

– А насчет твоих звезд на погонах мы еще уточним в вашей части. Направим запрос. А вот когда ответят, поговорим! Обыскать его! Снять с него шинель и гимнастерку с погонами! – приказал-прошипел, как змей, контрразведчик.

Часовые, словно выдрессированные псы, схватили и заломили Космину руки за спину. Он попытался скинуть их.

– Фельдфебель! Не церемониться с этим! Есть распоряжение о таких! – приказал контрразведчик.

Фельдфебель умелым и хлестким ударом в челюсть временно выключил сознание Кирилла. Когда Кирилл, быстро приходя в себя, попытался вновь оказать сопротивление, фельдфебель вторично ударил его в челюсть, а потом по затылку. Дроздовская фуражка навсегда слетела с головы поручика Космина. Пенсне упав с глаз, повисло на шнуре.

Шинель и гимнастерка были сорваны с Кирилла.

– Вот, ваше благородие, пистолет при их был спрятан, – сказал фельдфебель, протягивая контрразведчику оружие, подаренное Кириллу Ивашовым в памятные дни боев в Москве.

– Мерзавец, пистолет прятал! Всыпьте ему хорошенько! – приказал офицер.

На Космина посыпались удары. Били в живот, по голове, по лицу. Когда он упал, били ногами по ребрам и ниже пояса.

– Получи! Получи, сволочь дезертирская! – шипел подпоручик, нанося удары носком лощеного сапога.

Все поплыло перед глазами, как в дурном сне…

Пришел в себя Космин на нарах барака. На нем была какая-то драная телогрейка, накинутая поверх нательной сорочки. Видимо, пока он был без сознания, кто-то из арестованных укрыл его, чтобы не замерз. Стены барака подрагивали от артиллерийской канонады. Верно, красные были недалеко. Кирилл сел, огляделся.

– Покурить хошь? – тихо спросил его немолодой усатый солдат, подсаживаясь и протягивая ароматную раскуренную самокрутку с самосадом.

– Нет. Спасибо, братец, – отвечал Космин.

– Здря-а. Не гребуй, дерни, вашбродь. Полегшаеть, согреисси. Другого-то нетути, – вновь предложил солдат.

– Давай-ка, затянусь, – согласился Кирилл.

– О, энто по-нашему! – улыбаясь, произнес солдат.

– О! Спаси тя Христос! – слегка покашливая после затяжки, благодарил Космин.

– Аль из казаков буишь, вашбродь? – поинтересовался солдат.

– Нет. А почему про казацкое происхождение спрашиваешь? Разве похож?

– Благодаришь по-казацки. Так-то их старой веры, стал быть, казаки благодарствують, – отвечал солдат.

– Нет. Не казак я. А как ты определил, что офицер? Ведь нет на мне мундира и погон?

– Э-э, вашбродь! Надысь я табя в погонах видал. А потом и по виду-т не из крестьян ты, хоть и рвань на табя надень. Почитай, из благородных?

– Из них, братец.

– Вот вишь, опять же «братец». Так ведь только благородные кажуть. То есть не «брат», не «браток», а как молодшего, неразумного – «братец». Э-эх вы, господа! Пропили, прогуляли, проспали Рассею и зямлю-т нашу просрали. Отдали яё большакам да инородцам. Ну, да ниче…

– Не упрекай, солдат! Россия и у тебя, и у меня одна . Другой нигде не найдем и эту, видать, не поделим. Так уж Богу угодно.

– Эх, умен ты, вашбродь. И слова правильные говоришь. Вижу, душа болить у тобя. Бога помнишь! Но как же ты при своем-то уме да попалси в энту контрисветку? Неужто ума не хватило?

– Не хватило, видать. Научи, солдат, что делать-то?

– Да, коли тя так уделали, выходить, насолил ты им. И не помилують. Бяжать тобе надоть, барин. Иначе иль енти аспиды, иль большаки придуть да расстреляють. Слышишь, с орудьев бьють. Конец Деникину выходить. Час-другой у них тута суматоха пойдеть. Бяги, пока нито.

– Как бежать то, подскажи, родимый?

– Поди, стучись у дверь, проси за ради Христа, отворят. Извиняйся, подойди к часовому, что постарше. Дядя, дай, мол, подкурить. Прикури. Насыпь и ему самосадику, угости, то есть. Да скажи, что жена, мол, письма от тобя ждеть, детишки голодныя, болеють. Наше-то поколение, постарше, с понятием. Нехай на четверть часа отпустить письмо у вокзалу с пошты отправить. Да и так, куды тобе деваться? Не к красным же бежать. А и то, а?.. Давай-ко, барин, держи мой старый кисет. У меня новый есть. Бог тобе в помощь. Да и мне в бега подаваться надо. Домой пора…

Женя проснулась в полночь. С тревогой оторвалась от подушки, выпрямилась, села на постели, протерла глаза. Ей почудилось, словно кто-то провел по ее волосам легкой шелковой паволокой или крылом с тончайшим оперением и тихим голосом прошептал ей на ухо:

– Проснись, Евгения! Не засыпай, молись за Кирилла!

Женя в страхе перекрестилась. Затем подумала, осмыслила все, улыбнулась и упала головой на подушку. Сон мгновенно взял ее в свои объятья.

Но не прошло и пяти минут, как в ночном, холодном ноябрьском сумраке она в тонком тревожном сне вдруг увидела и услышала, как младенец-доченька, протягивая к ней ручонки, прошептала:

– Мама, мамочка! Проснись! Помоги папе. Папа бежит, волки за ним!

Женя, окончательно испуганная голосами и видением, проснулась. Встала, наклонилась над детской кроваткой. Наташа крепко спала и посапывала.

«Надо же привидеться такому! Какие волки? А, ну понятно – волками пугают маленьких детишек… Да, но откуда младенец может знать о волках и как она может говорить?» – с испугом подумала Женя.

Склонившись над кроваткой, она перекрестила дочь, а затем, обратившись к образу Богородицы, стала вспоминать забытые с юности молитвы.

Кирилл бежал. Бежал уже вторые сутки на север, ориентируясь по звездам и восходу.

Сколько же в то время было в России таких вот беженцев-беглецов, людей, ищущих пристанища, ищущих, где приклонить голову, где найти спасение, мятущихся из края в край своей огромной, раздираемой междоусобной враждой Отчизны!

Кирилл давно оставил окраины города позади. Днем прятался в оврагах и балках, поросших кустарником и лесом. Ночью вышел на какую-то еле различимую, засыпанную снегом дорогу, обозначенную полозьями саней и уводившую на северо-восток в бескрайнюю ночную степь. Он промерз до костей, но, протирая уцелевшее пенсне, кутаясь в рваную телогрейку, все шел и шел вперед, как-то согреваясь быстрой ходьбой. Канонада глухо гремела на востоке. Возможно, была уже полночь, когда, подходя к затерянному в степи хуторку, он вдруг набрел на двух присыпанных снегом покойников. Кирилл в очередной раз протер пенсне, осмотрелся. Снег был притоптан вокруг. Оба убитых, вероятно, расстрелянных, были без сапог. Но если один был в рваной гимнастерке, то на другом была старая солдатская шинель. Убитые были без погон, без каких-либо знаков различия и принадлежности к белым или красным.