Сергей Решетов - Гильотина для Фани. Невероятная история жизни и смерти Фани Каплан

Слушая все эти откровения Семёнова, Фани показалось, что он окончательно и бесповоротно пьян.

– Вот, возьми, – Семёнов протянул ей маленькую карманную библию, – найдёшь там послание от Иуды, там же листок с шифровальным кодом. Запомни, это наша с тобой личная связь, к конторе не имеет никакого отношения. Это мой личный, законсервированный почтовый ящик, там сидит верный человек.

– Для чего это, – растерянно спросила Фани, – и почему вдруг Иуда?

– Во-первых, – продолжал Семёнов, – неизвестно, кто эту войну выиграет, «Рябой» пустил в расход лучшие военные кадры, хотя я точно знаю, что некоторые этого заслуживали. А что касается Иуды, не путай апостола Иуду и того, который предал вашего Бога – это два разных персонажа. Последний, думаю, самый главный человек в вашей религии. Не он ли выполнил волю вашего господа Бога? И, подумай, кем бы был ваш Христос, если бы его не предал Иуда? Ответь, без него был бы возможен миф о Распятии и Воскресении?».

Забулькало в стакане. Фани была поражена этой откровенной речью Семёнова и, чтобы скрыть свою растерянность, закурила, встала и подошла к окну.

– Все мы немножко Иуды, согласись, Фани, – продолжал Семёнов, – ты ведь, деточка, тоже не без греха, все мы одним миром мазаны. Пройдут десятки лет, – философствовал Семёнов, – и когда вспомнят о нём, сразу вспомнят и о тебе – ведь это ты, как будто, стреляла в вашего коммунистического Бога! Да ещё книги напишут на эту тему!», и он довольно рассмеялся.

Семёнов вылил очередной стакан коньяка в своё бездонное нутро, легко поднялся и абсолютно трезвым голосом негромко сказал: «Если не свидимся, не поминай лихом…, – у самой двери обернулся – ну, и, напоследок, хорошая новость. С Натали всё в порядке, жива, здорова и работает у твоего старого дружка Абросимова натурщицей. Семёнов своё слово держит». И вышел, словно его здесь и не было. «Слава Богу! Хоть молись на этого Иуду», – подумала вслед ему Фани. За окном прогрохотали немецкие мотоциклетки. На следующую ночь она закрыла ресторан, на двери написала по-русски: «Закрыт навсегда для немецкой сволочи!». И ушла ещё с двумя русскими офицерами в горы.

Москва. 1941 год

В окнах на улице Грановского не было видно ни одного огонька. По приказу коменданта Москвы все окна в домах были наглухо зашторены изнутри, а снаружи заклеены крест-накрест белыми полосами бумаги – на случай близкого взрыва, чтобы не вылетели стёкла. В промежутках между налётами немецкой авиации город погружался во тьму, с его улиц исчезали даже собаки. И только во время бомбёжки он просыпался и яростно огрызался трассирующими очередями зениток, воем сирен и лучами мощных прожекторов, которые лихорадочно метались по ночному небу над городом. После отбоя город снова погружался в тревожную кладбищенскую тьму, люди поднимались из бомбоубежищ и метро и, как тени, растворялись во мраке улиц.

На верхнем этаже, у себя в мастерской Сергей Абросимов доводил до ума плакат «Родина – Мать».

В подвале, в своей лаборатории, уже в военной форме Абраша Лифшиц в одиночестве пил водку, завтра он уезжал на фронт, куда-то под Вязьму, в дивизию генерала Лукина, в качестве фронтового кинооператора. Его издёрганный, старенький кинопроектор всё крутил и крутил одну и ту же плёнку, на которой он раз за разом останавливался только на одном плане, там, где была видна женщина в модной шляпке и с вуалеткой на лице.

Потом он, наконец, спрятал плёнку в коробку от «Моссельпрома», достал свой, от пращуров дошедший до него Талмуд Вавилонский, который от времени и дождей – а прятали его предки под крышей коровника – промок, слипся и листы превратились в одну сплошную массу. Прошептал молитвы – попросил у Бога прощения – и вырезал в нём отверстие, куда поместил коробку с плёнкой, замотал липкой медицинской лентой и закутал в простой холщовый мешок. «Вот и всё, – подумал Абрам, настроение было похоронное, – больше особых дел у меня на этом свете нет. Надо позвать Серёжу и Натали, да попрощаться по-человечески», – подумал он.

Но Натали с Сергеем решили иначе – накрыли стол в мастерской наверху, собрали все нехитрые запасы и «заначки», из которых Натали соорудила красивый стол и великолепный прощальный ужин. Заводилой и душой всей честной компании была маленькая Дора, которой шёл уже четвёртый годик. Она путалась у всех под ногами, бесконечно дёргала маму за юбку и радостно вопила: «Новый год!!!». Абрам пытался объяснить, что сейчас ещё лето, а Новый год будет… не скоро.

Первый тост, конечно, «За Победу!». Выпили ещё, и Абрам начал рассказывать еврейские анекдоты: «Евреи, не жалейте заварки!», – заканчивал он один и сразу же начинал рассказывать следующий: «Даже наш советский МХаТ стал немножечко пархат! Евреи, евреи, кругом одни евреи!!» Все смеялись от души и громче всех, конечно, Дора.

Маленькую Дору Сергей и Абраша обожали. С семьёй у обоих как-то не заладилось с молодости и теперь Натали и Дора стали их настоящей семьёй. Сегодня Дора кочевала с коленей художника на руки Абрама и обратно. «Дядя Сиёза, ты когда меня наисуешь?», – спрашивала она серьёзно Абросимова, – маму каждый день исуешь», – говорила она укоризненно, и при этом усиленно пыталась пальчиком выковырить левый глазик «дяди Сиёзы». «Абьяше» от Доры тоже доставалось изрядно, она нещадно теребила его длинный нос и счастливо голосила: «Дядя, Волк! Дядя, Волк!!».

Выпили крепко и Сергей рассказал о том, что делается на фронтах на самом деле. Картина была ужасающая, теперь вот начался в Москве «большой драп», ни поездов, ни электричек не хватало и народ бежал из города на попутках и даже подводах. Эвакуировали заводы и фабрики, даже Большой театр оказался в Самаре. На прощание Сергей обнял Абрама – Возвращайся живой, мы тебя будем ждать.

Натали мыла посуду и вспоминала, как четыре года назад, когда появление Доры на свет уже не стало тайной для Альбины Лазаревны, она со своим фибровым чемоданчиком оказалась на улице. Помог Михаил Иванович – сделал ей ордер в почти пустой дом на Грановского, на маленькую квартирку для прислуги, которая находилась как раз под мастерской художника Абросимова.

А несколькими годами раньше, после того, как Сергей закончил портрет Кагановича, он упросил Михаила Ивановича, в качестве бонуса, выделить подвал под лабораторию для заслуженного деятеля искусств, к тому времени уже доцента института кино, Абрама Лифшица.

Серая громада этого дома «призраков» была облицована мрамором, который будто бы завезли из старого демидовского рудника Ямантау (плохая гора), что на Урале. По слухам, использовали этот мрамор больше для изготовления памятников и могильных плит. Но уж больно красив и прочен он был. Была в нём какая-то сила, которая притягивала сюда, как магнитом, одних жильцов и изгоняла других.