Сергей Решетов - Гильотина для Фани. Невероятная история жизни и смерти Фани Каплан

Сергей подошёл, обнял и поцеловал её

– Держись, Фани, Дору мы найдём, это я тебе обещаю. И вышел.

Фани смутно помнила, как она прилетела в Париж. Также она не могла понять, кто её провожал и посадил на самолет. Вспомнила только, что по какому-то невероятному совпадению в аэропорт её отвёз тот самый поющий таксист. Кажется, его звали Петер.

Домой она вернулась утром следующего дня. Сил идти на третий этаж не было, и она решила вызвать старый, изношенный, видимо, ещё со времён Наполеона, лифт. Сегодня, наверное, был праздник и лифт всё-таки приехал.

Перед дверью она долго искала ключи сначала в сумке, а потом и в карманах. И вдруг она почувствовала запах… запах знакомой сигары, от которого её начал бить озноб. Она узнала бы его даже в аду. Фани поднялась на последний этаж, вызвала лифт-калеку и спустилась вниз.

Она приехала в маленькую, частную гостиницу, где хозяином был итальянец и зарегистрировалась под именем Мелинды Брюс, это было имя одной её приятельницы по редакции. «Хоть я и не публиковала материалы в газете под своим именем, они меня вычислили», – подумала Фани, и с ужасом подумала о Семёнове, о том, что будет, если они меня достанут. «Лучше бы меня сожгли тогда, в этой проклятой бочке, или отрубили голову – слишком много для одного человека горя и несчастий».

Она заказала ужин в номер – бутылку Шардоне и мясо, к которому до утра так и не притронулась. Так и просидела Фани до утра, вспоминая Натали и всю свою изломанную, проклятую Богом жизнь. Под утро она высыпала всё из своего старого ридикюля на стол: фотографии Натали, буклет с выставки Сергея и ненужные уже ключи от квартиры. И последним упал на стол маленький холщовый мешочек, о котором она давно забыла.

Фани достала из него маленькую фигурку с верёвочкой на шее, из тюремного хлебного мякиша, который давно превратился в камень. Покрутила её перед глазами и впервые всерьёз подумала о смерти. Но тут же внутри её родилось и прозвучало пока непривычное слово – Дора. «Господь милостив, – думала она, – пока он не подарил мне смерти, хотя мог сделать это много раз, значит, для чего-то я ещё нужна на этом свете. Буду нести свой крест, пока смогу и замаливать грехи свои». Немного подумала, а вслух сказала: «Это если получится».

Ранним утром, когда Париж только просыпается и последние уборщики уходят с его улиц, Фани вышла из гостиницы. Она разбудила крепко спящего в машине молодого таксиста, и они поехали на Рыночную улицу. Там, почти напротив Пантеона, была единственная в этом округе круглосуточная почта. Фани попросила конверт и бланк у смуглой и красивой особы, которая, похоже, этой ночью спать и не думала – от неё приятно пахло хорошим шампанским и духами Шанель № 5. «Алжирка», – безошибочно определила Фани. Она присела за самый дальний столик в углу почты и написала на конверте адрес:

Израиль. Хайфа. Монастырь кармелиток.

Матери-настоятельнице.

Затем, на чистом листе бумаги:

Уважаемая матушка.

Я, Фейга Ройтблат, правнучка известного Вам Ефима Ройдмана. Прошу приюта и защиты в Вашем Монастыре, надеюсь, у Вас найдётся келья для паломницы, в которой она будет замаливать грехи до конца дней своих.

С надеждой Фейга Ройтблат.

Москва. Хоральная синагога. 1948 год

Праздник Йон Кипур (Судного дня) собрал у синагоги тысячи евреев. Погода была, как на заказ – голубое небо, солнце, по московским меркам жара, двенадцать градусов тепла. Именно столько в этот октябрьский день показывал огромный и «вечный» термометр на Центральном телеграфе.

Главного раввина Шлифера слегка потряхивало от волнения, когда он смотрел на море голов у своей синагоги. Пришли студенты, военные, дети, знаменитые певцы и актёры, писатели и учёные. Все они ждали приезда первого израильского посла Голды Меир.

Яша Мойсе, помощник главного раввина, сбился с ног, готовя на женской половине, на «хорах», место для почётной гостьи, которая привезла бесценный для синагоги дар – свиток Торы. Своего товарища и друга детства Борю Крамера он пригласил заранее, уже к семи утра, чтобы он попал в главный зал, где и прозвучит молитва Судного дня.

Не хватало только третьего их дружка Абраши Лифшица, чтобы и он тоже увидел триумф Яшки, который по своей служебной обязанности был при Голде Меир на случай, если ей вдруг что-то понадобиться.

Друзья росли в пригороде Витебска со странным названием Песковатика, на Большой Покровской улице. Гоняли мяч, втихаря покуривали и постоянно бегали к соседу Марку, который хоть и был постарше лет на пять, но общался с ними, как с ровней. Марк рисовал везде – на стенах своего дома, на заборах, на кусках картона. На них летали по ночному небу не только дядьки и тётки, но и коровы и даже коза.

Мальчишки хохотали «до упаду», а Марк клятвенно заверял их, что видел всё это своими глазами. «Подумаешь, коровы летают!» – говорил Яшка и дружки заговорщицки переглядывались. У них была своя тайна, страшная, о которой они поклялись молчать до гроба. Когда отец Яши уходил в хедер читать Талмуд таким же оболтусам, как и эти трое, Яша зажигал большую свечу и друзья спускались в подвал дома.

Там, в дальнем углу стоял тот самый заветный, старинного, мутного и толстого стекла шар, в котором жила и пищала эта самая «страшная» тайна. Яшка снимал с шара старый дедов зипун и подносил свечу к «Моисееву чуду» – так говорил ещё дед. Три пары детских глаз заворожено смотрели на зверюшку внутри шара. Щелкали по нему пальцами, стучали, негромко смеялись и восторженно перешёптывались, когда, наверное, уже в сотый раз осматривали шар.

На нём не было ни одной царапины, ни одного шрама – шар был герметичен. «Крысюк» же, так мальчишки прозвали «Моисееву зверюшку», бегал словно белка внутри шара, когда они катали его по полу, блестел бусинками чёрных весёлых глаз, словно говорил: «Вам, что, делать нечего, пацаны?». Легенда об этой зверюшке передавалась из уст в уста, но никто точно не знал, откуда она появилась в семье Мойсе. И сколько Яшка не просил деда раскрыть ему эту тайну, всегда заканчивалось одним. Дед подзывал его к себе и говорил на ухо: «Вот буду помирать, поц, приходи, так и быть, расскажу».

Только однажды он проговорился отцу Яши, что чуду этому пять тысяч лет. Яшка поделился этой новостью с друзьями и сколько они не считали на пальцах и в уме, понять, что за величина пять тысяч лет, им так и не удалось, только умный Боря изрёк: «Кажется это много…. или очень много». На этом тему закрыли.

Потом жизнь, революция и гражданская война разбросала друзей в разные стороны. Яшка продолжил семейные традиции и, в конечном итоге, дослужился до помощника главного раввина в Хоральной синагоге Москвы. А Боря с Абрашей, видимо заразившись художественной бациллой от соседа – художника, пошли в искусство.