Свен Дельбланк - Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль

Полиция изучила конверт, адресованный мне, но не обнаружила ничего важного среди бумаг и отдельных заметок. В основном, это были фрагменты из длинного повествования о времени его испытаний, фрагменты, которые я здесь изложил, переписал или процитировал in extenso [25] Полностью ( лат. ). . Кроме того, там были стихи и литературные наброски, к сожалению, весьма низкого качества. Может, контрольные или экзаменационные работы, отчаянные попытки доказать, что он все-таки был своего рода писателем.

Никто не желал так горячо, как я, чтобы Гуннар Эммануэль в конце концов преуспел бы в своих литературных трудах. Увы, этого не произошло.

Я привожу здесь образчик поэзии Гуннара Эммануэля, дабы читатель смог сам составить себе представление о его старомодной и немного беспомощной лирике. Я выбрал стихотворение с религиозным мотивом.

Тот, кто хоть немного был знаком с личными проблемами Гуннара Эммануэля, не может читать это стихотворение без некоторого душевного волнения. Но оно имеет ценность скорее как личный документ, а не как произведение искусства, и это относится ко всей остальной его поэзии. Я не собираюсь утомлять читателя дополнительными цитатами. Не стал я отдавать этот материал и издательским рецензентам, с одной стороны, учитывая качество стихов, а с другой — зная, что издание поэзии в наше время — экономическая авантюра.

Но наш с Гуннаром совместный рассказ о его последних месяцах и окончательном исчезновении может представить определенный интерес, если не с литературной точки зрения, то хотя бы с социальной и психологической.

Задним числом надо признать, что Гуннар Эммануэль частенько вел себя непозволительно наивно, и его постоянные вопросы и мучительные размышления нередко испытывали мое терпение. Возможно, именно чувство раздражения отчасти наложило на мое повествование тот отпечаток насмешки и иронии, который так сильно не нравился самому Гуннару. Задним числом я однако хочу заверить, что Гуннар Эммануэль был порядочным юношей с серьезным намерениями, во многих отношениях заслуживавшим уважение и симпатию. Тем не менее обработка материала потребовала бы слишком много времени; я написал то, что написал, и даже насмешка может быть ценна как документ, зафиксировавший встречу интеллектуала с немного косноязычным человеком.

Упомянутый конверт вообще-то был не последней весточкой, полученной мной от Гуннара. Во время полицейского расследования мне пришло извещение на получение заказного почтового отправления, о котором я в суматохе забыл. Только после повторного напоминания я сходил на почту и забрал коричневый конверт.

Он был от Гуннара Эммануэля и отправлен, очевидно, в тот же день, когда тот совершил свою последнюю поездку в церковь Тенсты. В конверте лежали три сотни крон, портрет Фрёдинга, вырезанный из какого-то учебника, и короткая записка.

Дорогой Свен!

Посылаю тебе немного денег, чтобы ты наконец мог бы позволить себе снова написать настоящую книгу.

У моего молодого друга были, похоже, несколько смутные представления об экономическом положении признанного писателя, пусть его письмо и очень трогательно свидетельствует о его благих намерениях. Я сохраню эту записку как память о симпатичной личности.

Надеюсь, что Гуннар Эммануэль теперь счастлив, где бы он ни находился.

Летний день обещал быть жарким и ясным. Младший пастор уже начинал потеть.

Луч солнца пробрался в чердачную каморку, пощекотал пастору нос, заставил чихнуть. Больные глаза открылись от света, как открываются под ножом тугие створки устриц. Он хмуро побрел к окну — грязная ночная рубаха колоколом лупила по ногам, — высунул голову наружу и, ослепленный утренним светом, совершенно растерялся, точно ласточкин птенец, выглянувший из темного гнезда.

Роса еще не просохла, и утренний свет цедился сквозь ее стеклянистую пленку. Над двором колыхалось влажное марево зноя. Чуждая эта стихия обрушилась на пастора, и он почувствовал, как пот мириадами острых игл пронзает кожу, собирается в капли, течет по спине, по груди.

В самой середине двора стоял молодой дуб, кряжистый, уверенный в себе. Ветви упрямо простерты к небу — в стремлении осуществить все возможности, какие заложил в желуде Тот, кто, сам недвижимый, движет миром. Если вдуматься, ничего сложного здесь нет. Это всего лишь вопрос времени.

Пастор судорожно зажмуривается, но, сделав над собой усилие, остается в чуждой стихии. Воспаленные от чтения глаза болят и слезятся — так истекают соком лопнувшие перезрелые сливы. Запоздалый петух сипло горланит где-то за скотным двором, который пока сладко спит, укрытый влажным серым одеялом своей деревянной кровли.

Ты невозмутимо покоишься в нынешнем своем бытии и уверенно, терпеливо ждешь, когда сможешь быть другим, и ведь правда сможешь. Для тебя это всего лишь вопрос времени. А мне ты не помощник. Неприступный и полный презрения в зеленом своем уборе.

Роса высыхает, все вокруг курится паром — ни дать ни взять тарелка с горячей едой. Вот теперь после ночного отдыха один за другим возвращаются запахи. Я их уже не чувствую. Только смутно припоминаю — так больной обжора, вздыхая над овсяной похлебкой, припоминает свои пирушки. Запахи навозной кучи, и вялой лебеды, и мокрой крапивы, и едва уловимый, тонкий дух ромашки и мышиного гороха. Тьфу. Он уныло поскреб грязную подмышку. Эта плоть как свинцовое ядро на ноге. Тридцать лет, а уже расслабленный какой-то, сума со жратвой, ходячий мертвяк. Яркий крылатый дракон мечтаний, прикованный к навозной куче. Тьфу.

Размашистой мужицкой походкой прошла по двору Урсула с пробстовым ночным горшком {51} 51 …с пробстовым ночным горшком… — Пробст — старший пастор. в руках. Экая неряха! Груди болтаются под расхристанной полотняной сорочкой. Шея красная, опаленная загаром, седые волосы наскоро собраны в узел, и растрепанные пряди топорщатся как шелуха на сухой чесночной головке. Урсула останавливается и, раскорячившись, выплескивает горшок — желтая дуга вспыхивает на солнце. Минуту-другую служанка медлит, жмурясь от света, почесывается, блаженно месит ногами глину, так что между пальцев вылезают черные пиявки грязи. Она словно хочет зарыться в эту жижу и пустить корни. Наслаждается запахами и теплом. Одна. Никто не зовет, никто не требует. Пробст спит. Герман тоже. Кашу к завтраку можно сварить попозже, без спешки. Она дышит полной грудью, втягивает ядреные запахи утра с таким смаком, точно это и не запахи вовсе, а забористое свежее пиво.