Юрий Андреев - Багряная летопись

Пришел Александр Иванович, за ним появилась разряженная, надушенная санитарка Аня, пришли еще какие-то мужчины и женщины, было шумно и весело, но все это как-то незаметно промелькнуло, хотя он всем отвечал, даже поднимал тосты, даже пел со всеми, и вот наступило долгожданное: вечер, и они с Наташей вдвоем во дворике на лавочке. Правда, рядом шепчутся и хихикают Володя с Тосей, но Григорий с Наташей вдвоем. Ее голова у него на плече, ее волосы рядом, ее губы рядом, вся она рядом. От счастья ему стало казаться, что все это выдумано, потому что в жизни так хорошо не может быть, жизнь — это бои, рубка, перекошенные в предсмертной злобе лица врагов, ночевки на мерзлой земле. Это вечная бессонница и всегдашняя необходимость вскочить на коня и мчаться куда-то…

— Ты помнил обо мне? — шепотом спросила Наташа.

— Ты всегда, везде, всюду была со мной.

— Но так лучше? — Она лукаво прижалась к нему и вдруг с легким стоном оторвалась от него:

— Погоди! А то я все забуду, что должна сказать. Я от счастья теряю разум.

— Потом, потом будешь говорить…

— Потом может быть поздно!..

И она рассказала, что в городе остался чрезвычайно опасный белогвардеец. Цель его — несомненно какая-то крупная диверсия. Надо незамедлительно принять меры.

— Откуда ты об этом знаешь? И вообще, как ты жила все это бесконечное время?

— Милый, я все тебе расскажу. Но сейчас надо действовать. Ты сможешь кого-нибудь привести из начальства?.. Мне часто разгуливать по городу не следует, Безбородько или его люди могут увидеть меня…

Так впервые услыхал Гриша эту фамилию.

— Безбородько?

— Да, начальник контрразведки. Ведь я жила у него в доме.

— У него в доме?!

— Да, под видом племянницы. Но все это после, милый мой, после… Кому я должна все рассказать?

Гриша задумался:

— Знаешь, начальник особого отдела Южной группы армий Валентинов, по-моему, очень толковый чекист. Он уже в Уфе, я видел. Мы придем с ним к тебе завтра. Хорошо?

— С утра?

— Я постараюсь.

— И мы опять встретимся?

— Обязательно.

— И никогда не расстанемся?

— Нам обещали отдых недели на две или на три.

— Нет, мы вообще не расстанемся. Знаешь, что я решила? Я поступлю к вам медсестрой.

— К нам?!

— Да. Я буду совсем рядом с тобой, и мы сможем видеться. А если тебя в бою ранят, я буду ухаживать за тобой и спасу тебя.

— Родная моя! Лучше уж не надо, — шутливо возразил он. — Ни раны, ни, стало быть, спасения!

— Гриша, а может, ты просто не хочешь, чтобы я была в вашей дивизии? — странным ровным голосом спросила она.

— Не хочу? — недоуменно повторил он. — Не понимаю. Одного я хочу: чтоб ты осталась жива.

— Родной ты мой, прости, — шепнула она. — Я ведь… Я подумала, а вдруг ты кого-нибудь без меня… Там… Ну, не буду об этом. Я ведь изменилась, Гриша. Я уже не робкая девочка. Если я что-нибудь решила, я добиваюсь своего. И теперь я обязательно буду, буду у вас в дивизии, все равно кем: санитаркой, артисткой, библиотекарем, переводчицей, пулеметчицей. И запомни: я не могу больше без тебя…

И часы полетели один за другим: медленно, как бы перед собой, разворачивала она панораму своей жизни, начиная с отъезда из Петрограда и до самого бегства под прикрытием Игоря из штабного поезда. Она не решилась лишь на одно: не могла она рассказать в эти чистые, счастливые часы о вынужденной своей близости с Безбородько. (Всю целиком историю ее трудной и героической жизни Гриша узнал лишь четверть века спустя, когда его, раненого офицера, случайно встретила в оренбургском госпитале Тося и передала ему Наташины стенографические записи. Торопливой скорописью, сидя весь день девятого июня взаперти у тети Дуси, Наташа заносила в тетрадку под близкий грохот орудий бесстрашно и правдиво, как на последней исповеди, все события, последовавшие после ее отъезда из Петрограда. «А может быть я встречу Гришу?» — на этом вопросе обрывался ее дневник…)

Наташа говорила тихо, не раз слезы сдавливали ей горло, Гриша целовал ее глаза, щеки, она немного успокаивалась и, горячо ответив ему, продолжала говорить:

— Меня ведь тут знали. Правда, в форме, в кителе, коса короной, но все равно надо бы мне дома сидеть, — вдруг увидят, узнают! Но не могла, не могла я остаться: а если я встречу моего милого, ненаглядного, любимого?

И я надела что поплоше, повязалась платочком пониже, до бровей, и пошли мы с Тосей сторонкой, Гришенька, и вдруг ты едешь! Я гляжу и думаю: с ума я сошла, снится мне все это. Господи, неужели не приснилось?! И ты хочешь, чтоб мы теперь расстались? Да никогда, и не говори ничего такого!

— Товарищ командир, — услыхал Григорий подчеркнуто вежливый голос Володи, — что передать Ратмиру? Дело, простите, к полуночи…

— Скоро пойдем, успеем. — Наташа припала к его плечу. Он повернулся к ней: — До завтра, свет мой ненаглядный. Утром я буду у тебя. А потом мы поженимся. А потом никогда не расстанемся. Спи спокойно. Оружие у тебя есть?

— Есть. Браунинг.

— До завтра!..

Утром Григорий привел с собой в домик тети Дуси Валентинова. Рослый блондин в темной кожаной куртке, начальник особого отдела, прежде чем войти, спокойно осмотрел, стоя на ступеньках, окрестности, вход, окна, оглядел чердачное окно и только затем толкнул дверь.

Наташа встала ему на встречу.

— Ну, здравствуй! — Он улыбнулся. — Вот ты какая! Я-то думаю, почему Далматов так горячится. Понятно. Григорий, ты посиди там на лавочке под окном, чтоб лишний кто сюда не пришел, а мы с Натальей Николаевной потолкуем часок-другой.

«Толковали» они действительно больше двух часов. За это время во дворе появился Володя, а потом — по счастливой случайности — и Тося.

— Далматов, Фролов! Зайдите-ка, — позвал из окна Валентинов.

— Я скоро, — мигнул Володя Тосе.

Наташа стояла у стены, Валентинов разгуливал по комнате.

— Значит, так, дорогие товарищи: выходить Наташе дальше двора нельзя. Видеть ее никто из посторонних не должен. Охрану ее поручаю вам — будете дежурить попеременно в передней комнате. Возможно, мы перевезем ее в другое место, но пока пусть будет тут. Еще раз повторяю: видеть Наталью Николаевну должно как можно меньше народу. Я очень озабочен тем, Наташа, что ты вчера долго была на улице и что ваша встреча с Григорием, по твоим же словам, привлекла много зевак. Прямо скажу тебе, по-товарищески: это была глупая, недопустимая небрежность, за которую тебя надо бы крепко, самым суровым образом наказать.

— Товарищ Валентинов… — взволнованно начала Наташа.

— Ты думаешь, я не понимаю, как трудно тебе было сидеть взаперти, когда входили наши войска? Все понимаю! Но ты-то сама пойми: если Безбородько донесут, что видели тебя да еще в обнимку с красным бойцом, он вмиг изменит явку, а тогда… А тогда, представляешь, что может быть?