Юрий Андреев - Багряная летопись

Он остановился, что-то обдумывая.

— Вот на фронте за Уральском и началось. Комиссара нашего нового Горбачева Гаврилу в Самару вызвали и там надолго задержали, а заменять его начал присланный тогда же Семенов. Я, конечно, виноват, поддался ему. Уверил нас, что вы генерал. Посоветовал: вызови его, пусть всем объяснит свой незаконный выговор. Я послушался… Стыдно мне вам в глаза глядеть после вашего доклада. Снимайте, судите меня. Только командиры наши просили объяснить, что бригада наша боевая, упорная. А в обороне мы, конечно, распустились. Грехи свои сознаем, готовы за них ответить. Но только бойцы бригады не виноваты ни в чем.

Фрунзе слушал Плясункова молча, пристально глядя на него. Когда же комбриг с жаром стал защищать свою бригаду, он усмехнулся, встал, положил обе руки на плечи комбрига и горячо сказал:

— Друг дорогой, голова разудалая! Судить мы тебя не будем, снимать с должности тоже. Выйдет из госпиталя Кутяков, тогда видно будет…

Плясунков стоял неподвижно, лицо его неожиданно залило краской, он глубоко и прерывисто вздохнул.

Фрунзе, справившись с нахлынувшим на него радостным чувством, уже спокойно сказал, переходя на официальный тон:

— Что свою вину за развал дисциплины признаете — это хорошо. Завтра вам поможет провести партийное собрание новый комиссар двадцать второй дивизии Андреев. Вашего Семенова я приказал арестовать и провести дознание, почему без суда и расследования он убил командира. Надеюсь на вас, товарищ Плясунков, и доверяю вам. И скажите своим командирам: сиротами ходить не будете. Двадцать пятую дивизию восстановлю полностью, трехбригадной, а Чапаева из Москвы вызовем.

— Товарищ командующий, — хрипло произнес Плясунков, — нужна вам моя жизнь?! Берите!

— И ваша жизнь, и моя, и его, — Фрунзе указал на начальника Чека, — нужны революции, — тихо ответил командарм. — И все мы должны быть сознательными революционерами. Ясно?! Идите!

Плясунков глубоко надвинул папаху, резко повернулся, ударив ножнами по столу, и пошел к дверям. У входа он постоял, снова повернулся:

— Так точно, быть сознательными революционерами! — козырнул и с грохотом вышел.

Фрунзе вздохнул и нажал кнопку на столе, вызывая Сиротинского:

— Ну, так что там утверждает Семенов?

Ваше благородь! Ваше!.. Ваше!.. — Семка Глиста извивался от волнения. — Да пусти ты меня, хайло! Ну! Глотку перегрызу! — Он вырвался от дежурного надзирателя и взмолился: — Ваше благородь, дозвольте сообщить!

— Да он очумел, — оправдывался в дверях надзиратель, — шасть в коридор и прямо к вам.

— Политицкий Фрунзи и морячки со Свеаборга подкоп роють! — взвизгнул Глиста вне себя.

— Что? Где? Говори, скотина, размозжу! — Толстая, как столб, короткопалая рука начальника владимирской тюрьмы сгребла робу на тщедушной груди уголовника.

— Скажу, все скажу, — прохрипел тот, — так что мне насчет сроку скостить, все скажу! Сам вить пришел…

— Сроку? Скостить?! — Страшная рука швырнула как ветошь чахлое, слабое тело в угол к каменной стене.

Раз за разом указательный палец стал вонзаться в кнопку круглого звонка: «Тревога!.. Тревога!.. Тревога!..»

Грохоча подкованными каблуками, тяжелыми прикладами, ножнами, обрушилась вооруженная команда в каменный подвал с зарешеченными окошками — столярную мастерскую. С ходу набросившись на рабочих, надзиратели кулаками и сапогами враз забили их — всех шестерых — в угол и выставили штыки.

Бледный от предчувствия непоправимой беды, стоял впереди морячков-бунтарей Фрунзе, заложив за спину руки с точильным бруском.

Зеркально начищенные тупоносые сапоги начальника тюрьмы показались на ступеньках, рядом с ними семенили стоптанные опорки уголовника. Глазки Глисты безразлично скользнули по лицам «политицких» и нырнули к угловому верстаку.

— Должно, тама, — указал он пальцем.

— Пахомов, Епифанов, Рытов, ну! — Вместе с охранниками начальник тюрьмы навалился на верстак, и все вместе они чуть не повалились: тяжелый стол откатился неожиданно легко, под ним чернела круглая дыра глубокого лаза, уходящего вертикально вниз, сквозь массивную кладку фундамента.

— Ух вы! — Синея от удушья, разрывая на себе воротничок, начальник тюрьмы шагнул к заключенным. Его рука слепо шарила по верстакам. Вот она ухватила неошкуренную еще ножку табурета, свирепея от безмерной ненависти, он что силы рубанул ею, куда придется: лишь бы услышать хруст сломанной кости, лишь бы почувствовать под рукой что-нибудь живое… Вот он, белый крутой лоб этого мерзавца, этого двукратного смертника, которого лопоухие судьи почему-то не смогли затолкать в уже намыленную петлю.

Рраз! Но что это? Молниеносным ударом бруса Фрунзе парирует деревяшку, вторым движением тут же бросает ее на пол.

— Что? Нападение?.. — Короткопалая рука начала шарить по толстой желтой кобуре. И тотчас тугие, крепкие плечи морячков оттерли Фрунзе назад. Охранники бросились на заключенных.

— Прекратите издевательства! — гневно выкрикнул Фрунзе. — Вы за все это ответите!

— Отвечу? Отвечу? — Не находя слов от ярости, начальник тюрьмы пытался через спины своих столпившихся подчиненных, оттаскивая их за шиворот, добраться до отбивающихся бунтовщиков.

— Ваше благородие, полторы сажени вглубь, сажен пятнадцать вдоль. Так что до самой наружной стены уже дорылись. — Голос Глисты звучал возбужденно от радости. Семка торчал из лаза, головка его качалась невысоко над полом. — Если б не я, вполне могли б завтра поутикать, а, ваше благородие?

— Отставить! — зычно скомандовал начальник.

Охранники, возбужденные избиением, отступали медленно, неохотно.

Моряки, плотно сгрудясь вокруг Фрунзе, стояли слитной группой.

К начальнику вернулось философское настроение: в конце концов беда миновала, зачем горячиться?

— Второй раз пытаемся? — небрежно спросил он у Фрунзе. — Ничего вас не учит, э?

— Разве же не учит, господин начальник? — дерзко ответил Фрунзе. — Как видите, на этот раз лаз шел гораздо глубже. Теперь бы не обвалился. Если б не эта гнида… — Он кивнул в сторону Семки.

— Еще оскорбляють. — Тот злобно отвел глазки.

— Н-да. Так сколько же лет вам, господин новоявленный Монте-Кристо? Двадцать шесть? Так вот запомните: двадцать семь отмечать не будете! Врач говорит, чахоточка у вас наблюдается. Ну да еще бы: сколько же это месяцев вы соизволили в мерзлой земельке ход скоблить? Три-четыре? Да-с, чахоточка! Ну, а я вам помогу-с по мере своих слабых сил туда и насовсем переселиться.