Юрий Андреев - Багряная летопись

— Спокойно? — Безбородько налил ей снова.

— Господа! — часто застучал ножом по столу Семенов. — Я предлагаю тост за наши святые идеалы, за нашу святую многострадальную Русь, за успех нашего правого дела!

С недоброй косой улыбкой Нелидова чокнулась с Семеновым, многозначительно посмотрела на Гембицкого, подняв в его сторону рюмку, и, не глядя на Безбородько, опять выпила залпом:

— И когда только кончится эта болтовня! Уж лучше пить. А я вижу, я все вижу, незнакомец! Споить меня хотите? Пожалуйста!

— Да, насчет души — без нее много проще, — промолвил Безбородько, глядя в ее захмелевшие глаза. — Легче и ясней.

— Обожаю прямоту в мужчине!

— Но только прямоту? — язвительно спросил он.

— Разумеется. — Она пренебрежительно пожала плечами. — Но это хорошо, это очень хорошо, что вы девственницу из себя не корчите, не то что эти словоохоты. Вам что, идеалы нужны или мое тело? Любовь к отечеству или мое имение? Вот то-то и оно!

— Когда мы встретимся?

— Мужчина торопится? Мужчине некогда? Все правильно! Слушайте: завтра я занята. Послезавтра приходите в «Европейскую», номер двести двадцать шесть. Ровно в два часа дверь будет отперта. Не стучите. Ах, незнакомец, — продолжала она, — вы только посмотрите, как они все жрут. И это главное. Хоть тут они откровенны. Я рада, что вы были со мной откровенны, у нас с вами дела пойдут. Кстати, как зовут вас, незнакомец?

— Василий.

— Василий… Василий… Для толпы подходит, легко затеряться. И бабам нравится. Это настоящее?

— Пожалуй, да.

— «Святая многострадальная Русь», — злобно передразнила она. — Мое имение — вот моя Русь! По какому праву я должна нищей оставаться, а?!

— Тише, родная, тише, — обернулся к ней Семенов. — Уж ты-то нищей не останешься. Нельзя тебе столько пить, скоро домой поедем, бабаиньки будем… Ну, не нервничай, деточка, не нервничай. — Он с укоризной посмотрел на Безбородько.

Её остановившийся было взгляд вновь женственно заискрился, залукавился. Она повернулась к Семенову, погладила его по мягкой спине и запустила тонкую руку в его пышную шевелюру.

Безбородько по-хозяйски оглядел ее прекрасные плечи, стройную шею и, не торопясь, допил старое темно-красное вино.

По заснеженным, заледеневшим, давно не убиравшимся улицам спешат Григорий и Владимир. Ладно сидят на них шинели, огнем горят надраенные пуговицы. Парни в приподнятом настроении — впервые близкие увидят их в форме. Воскресенье. Первая — и последняя — за две недели увольнительная: для прощания с родственниками, скоро — на фронт!

— Значит, так, — оживленно командует Григорий. — Ты первым делом заходишь на разведку к дворничихе, которой я из казармы отправил для Наташи письмо, а я жду в подъезде. Дальше ты докладываешь обстановку, и мы действуем, как учил Еремеич на тактике, по ситуации: атакой во фронт или глубоким обходным маневром. Ну, давай! — Он увесисто хлопнул друга по плечу.

— Будет исполнено, ваше высокоученое благородие! — Володька лихо козырнул и двинулся в подвал.

Гриша занял наблюдательный пост у подъезда. Притопывая каблуками, не в силах унять крупную нервную дрожь, он взглядывал то вверх, то на дворницкую. Господи, всего каких-то десять метров, если считать по прямой, отделяют его от Наташи. Любым путем он добьется, чтобы она вышла, а уж там… Он явственно до неправдоподобия услыхал ее голос: «Гришуня, Гришенька…», представил, как она в одном платьице рванулась из двери по лестнице к нему вниз и попала прямо ему в объятия. Он даже соединил руки, прижимая ее, нежную, гибкую, к грубой, колючей шинели…

— Гришка! Давай сюда! Беда! — вдруг услыхал он Володю. Тот, высунувшись по пояс из дверей, махал ему рукой. Бывают мгновенья: человек уже понял — случилось что-то страшное, но знает это еще только разумом, чувства еще молчат, они еще живут в старом времени…

Григорий опрометью метнулся к Володе, перелетел в три шага через двор и бросился по ступенькам вниз: «Ну?»

— Беда! Ее мать увезла!

(«Увезла… Значит, жива! Догнать!..»)

— Ты что? Не может быть!

— Заходи. Тебе от Наташи письмо.

Дворничиха — плотная женщина лет сорока — стояла посредине чисто вымытой комнаты в платке и валенках, в руках держала овчинную шубу: видимо, Володя застал ее перед уходом.

— Уж тебя-то, голубок, я знаю, частенько видывала у ворот с турчинской барышней, и письмишко твое в срок передала, — вздохнула она. — Да вот упустили ее мы с тобой, теперь не воротишь.

— Да как же все вышло? И где письмо?

— Заходите, присаживайтесь, солдатики. Сейчас найду.

Ребята сели. Дворничиха покопалась в ящике комода, вынула записку. Гриша мгновенно вырвал ее у нее из рук и развернул бумагу: «Мой родной и единственный. Все погибло. Я как арестованная. От меня спрятали пальто. Не знаю даже, как передать эту записку Анастасии Петровне. Одна надежда — сбежать по дороге или в самой Уфе. Целую тебя крепко, крепко, крепко. Я вернусь к тебе. Твоя навсегда Наташа.

Р. S. Гришенька, если ты уедешь, пиши на адрес Анастасии Петровны. Я тоже буду писать ей. Мы найдем друг друга!»

Григорий медленно протянул записку Володе. Тот пробежал ее глазами:

— М-да, так, значит… Вот буржуи проклятые! Всюду норовят нам нагадить! Ну ничего… — Он досадливо крякнул.

— Раздевайтесь-ка, ребятки, угощу я вас и все про Наташеньку расскажу. — Дворничиха сбросила платок, разгладила чистое, моложавое лицо ладонями.

— Да уж какое там угощение, рассказывайте быстрее, — попросил Григорий. (««Я вернусь к тебе»… Она уже где-то далеко! А говорят, сердце сердцу весть подает… Ее увозили, а я… Как же теперь?..»)

— Ну, снимайте шинели. Я-то знаю: солдат, он всегда поесть готов. — Голубая ситцевая кофточка и просторная черная юбка Анастасии Петровны замелькали между плитой и столом.

Друзья машинально принялись обдирать горячую кожуру с картошки, хозяйка присела напротив и, тоже макая картошку то в соль, то в блюдце с подсолнечным маслом, начала рассказывать:

— Позавчера утром позвали меня в пятую квартиру. Барыня Надежда Александровна мне и говорят: мы, Настя, временно уезжаем к сродственникам на Волгу, а ты уж присмотри за квартирой. Я вернусь, хорошо тебе заплачу. Наташа, кричат, принеси-ка Настасье мой подарок! Входят Наташенька, вся заплаканная, нос распухши, на меня не глядят, протягивают мне старое барынино пальтецо. Поблагодарила я, конечно, и пошла домой. Мне не подойдет, думаю, так в деревню своим отправлю. Конечно, сразу начала примерять, то да се. Сунула руку в карман — глядь, записка, мне адресованная. Разворачиваю — в ней другая: «Передать Григорию Далматову».

— А где ваша записочка, Анастасия Петровна? — спросил Володя.