Анатолий Марченко - За Россию - до конца

Я судорожно вздохнул, и этим невольным вздохом как бы сбросил с себя нервное напряжение, которое вселилось в меня с первых же минут этой необычной беседы.

— К сожалению, — осторожно начал я, несказанно радуясь тому, что мои знания, оказывается, могут быть востребованы, — советские историографы рисуют таких людей, как Деникин или Колчак, одной лишь чёрной краской, с помощью злой карикатуры...

— А вам как бы хотелось? — жёстко оборвал меня Владимир Юрьевич. — Ведь понятно, что в классовых битвах победу могут одержать лишь две, по существу взаимоисключающие друг друга силы — любовь и ненависть. Разве народ мог победить в гражданской войне, не испытывая любви и доверия к новому, советскому строю, к Ленину и без ненависти к царизму, контрреволюции, к тому же Деникину? Разве мы победили бы фашистскую Германию без любви и преданности народа к советскому строю и Сталину, без лютой ненависти к фашизму и Гитлеру?

— Да, вы, безусловно, правы. Но если говорить об объективном подходе...

— Если говорить об объективном: подходе, то от тех приёмов, к которым прибегают карикатуристы, видимо, следует отойти. Но и здесь необходимо чувство меры, проистекающее от исторической правды. Нельзя бросаться, в крайности. А то вы и сами не заметите, как сделаете из Деникина этакого ангела с крылышками... Давайте-ка завершим нашу дискуссию, тем более что она может оказаться чрезвычайно продолжительной. Отвечая на вашу просьбу, могу сказать, что мы постараемся помочь вам поехать в Москву. Разумеется, я не имею пока полномочий говорить о сроках. Это вопрос времени. Возможно, вам откроют доступ в архивы, связанные с гражданской войной.

— Заранее вам признателен. В Москве я бы смог передать материалы, собранные мной в библиотеке Колумбийского университета. Как и свои личные материалы: дневники, записи, документы.

— Вам следовало бы написать об истории Белого движения в России, — сказал Владимир Юрьевич. — Разумеется, к этой теме следует подойти ответственно, объективно, как и к фигуре генерала Деникина.

— Я постараюсь... приложу все силы...

— Хочу лишь предупредить, что всё написанное вами вряд ли будет опубликовано, по крайней мере в ближайшие годы, а тем более теперь. Пока что это будет работа, как выражаются иные литераторы, в ящик стола.

— Меня это совершенно не смущает, — со всей возможной искренностью сказал я. — Лишь бы не в мусорный ящик.

Владимир Юрьевич снова скупо улыбнулся.

— Судя по вашему личному делу, заведённому ещё в ВЧК, вы являетесь уроженцем Северного Кавказа, — неожиданно спросил он.

— Так точно, — охотно подтвердил я. Любое упоминание о Северном Кавказе согревало мою душу. — Есть такая станица Михайловская, это недалеко от Армавира.

— Вы родились в станице? — оживился Владимир Юрьевич. — Выходит, вы — казак?

— Нет, мой отец был иногородним и служил в Армавире, в кавалерийском полку.

— А что, наши молодые чекисты тогда, в восемнадцатом, хотя и не имели опыта работы, умели подбирать кадры, знали, кого следует заслать в штаб Деникина. Наверняка они учитывал, что на Северном Кавказе вы будете чувствовать себя увереннее.

— Да, это действительно так и было.

На лице Владимира Юрьевича совершенно неожиданно для меня появилась тёплая улыбка. Она буквально преобразила его лицо: он словно помолодел, глаза подобрели, во взгляде появилось что-то юношеское.

— А ведь мы с вами земляки. — Эти слова он произнёс так, будто знал меня давным-давно. — Я родом из станицы Белореченской, недалеко от Майкопа. Вероятно, слыхали?

— Ещё бы! Там шли жестокие бои. Одна из моих любимых станиц — Родниковая, на Лабе.

— Люблю Кавказ. Какие там реки — Терек, Кубань, Лаба... Сколько в них силы, упрямой воли! А в Осетии есть и такая река — Ардон. Знаете, как звучит это в переводе на русский язык?

Я знал, но слукавил: мне не хотелось мешать ему делиться воспоминаниями.

— Ардон — значит «бешеная вода», — с удовольствием разъяснил Владимир Юрьевич. — Это что-то сродни человеческой жизни. Ледяная горная вода бьётся в теснинах, вырывается из них на свободу, катит тяжёлые валуны, неистово борется со всем, что встаёт у неё на пути, чтобы наконец где-то в самом устье успокоиться и покорно отдать себя морю, раствориться в нём навсегда...

Пользуясь тем, что наша беседа приняла, так сказать, неофициальный характер, я совсем обнаглел:

— Позвольте мне затронуть ещё один вопрос. В последние годы жизни, и особенно незадолго до смерти, Антон Иванович часто высказывал желание быть похороненным в России. Поверьте мне, это было его самое искреннее желание.

Владимир Юрьевич посмотрел на меня как на пришельца с другой планеты.

— А я-то посчитал вас реалистом, — укоризненно сказал он. — Неужели вы не понимаете, что такое время ещё не пришло, если вообще когда-то придёт? Вы только представьте себе такую картину: в аэропорту Шереметьево приземляется самолёт, на борту которого — гроб с останками генерала Деникина, того самого, которого даже школьник с двойкой по истории знает как заклятого врага революции. И с воинскими почестями его, генерала Деникина, предают земле — пусть не на Красной площади и не на Новодевичьем или Ваганьковском кладбище. Представляете, какую бурю возмущения и протестов это зрелище вызовет у советского народа?

Он умолк, вероятно и не ожидая моего ответа. А я пригорюнился: с какой убеждённостью я заверял Антона Ивановича в том, что его предсмертное желание обязательно сбудется и что я не пожалею сил, чтобы поспособствовать этому...

— Думаю, — сказал Владимир Юрьевич, вставая из-за стола и давая понять, что аудиенция закончена, — что возвращение Деникина в Россию не состоится никогда — ни теперь, ни в будущем. — Он на минуту задумался, нахмурив высокий лоб. — Хотя, впрочем, не будем расписываться за будущее. Оно, как известно, непредсказуемо. И разве мы с вами годимся в пророки?

Пожимая мою руку на прощание, Владимир Юрьевич сказал:

— Я попрошу вас представить нам письменное заявление на имя посла. Напишите подробно всё о своей жене, обстоятельства её исчезновения. Надеюсь, вы знаете, какими фактами надо располагать для того, чтобы поиск дал результаты. Мы постараемся помочь вам, но, сами понимаете, дать стопроцентную гарантию спустя столько лет...

Я горячо поблагодарил Владимира Юрьевича и откланялся.

Из посольства я уходил окрылённый. Уже было поставив крест на опостылевшей мне жизни, я вновь ощутил в себе желание жить. Жить столько, сколько мне отпущено Всевышним. В меня вселилось волшебное чувство надежды.

Надежды на то, что смогу вернуться в Россию, узнать что-то о Любе...

И ещё была одна надежда, точнее, заветная мечта: успеть написать книгу об Антоне Ивановиче Деникине.