Владимир Рынкевич - Наука умирать

Подошёл недавно выступавший матрос, толкавшийся возле трибуны. Нагловато спросил:

— Поручик, папироской угостите?

— Я угощу, — сказал Костицын, доставая портсигар. — Я помощник комиссара Юго-Западного фронта Костицын.

— А я матрос первой статьи линкора «Свободная Россия» Руденко.

— Анархист?

— По-вашему, если матрос, так без вопросов анархист? А я, знаете ли, не анархист, а машинист на боевом линкоре и, между прочим, большевик.

— А выступал как анархист. Большевики за революционную законность, а не за суд уличной толпы.

— Это не толпа, господин помощник комиссара, а народ.

— Толпа превращается в народ, когда ею руководят большевики. Я сейчас попробую показать, как это делается, — и повернулся к Линькову. — Пора действовать, Михаил Георгиевич?

— Самый момент переломить настроение, — согласился поручик.

— А вас, матрос большевик Руденко, прошу поддержать резолюцию, которую мы сейчас внесём.

— Чтобы Руденко задний ход дал?

— Разберитесь, Руденко, где зад, где перед, — сказал Костицын и пошёл к трибуне.

— Дробь, — сказал матрос. — Сигнал принял.

Костицын начал говорить, и толпа затихла, он не кричал, а объяснял спокойно и достаточно громко. После коротких приветствий и текущего момента перешёл к делу:

— Конечно, Временное правительство не такой уж нам указчик, — и толпа взревела: «Долой Временное правительство!», «Вся власть Советам!», «Долой Керенского!» — Но Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. Центральный комитет партии большевиков во главе с товарищем Лениным — это наша власть!..

«Вся власть Советам!» — взорвался митинг единым торжествующим криком.

— Петросовет в Смольном принял окончательное решение, — продолжал Костицын. — Судить генералов-заговорщиков всех вместе во главе с Корниловым, иначе им удастся скрыть главные подробности заговора. И судить в Петрограде, чтобы о заговоре узнала правду вся Россия. Поэтому наш митинг принимает резолюцию: «Заключённых в Бердичевской тюрьме участников Корниловского контрреволюционного заговора в соответствии с решением ЦИК Совета рабочих и солдатских депутатов перевести 27 сентября сего года в Быхов для проведения единого следствия, а затем и суда над всеми заговорщиками. Гарнизон города Бердичева в соответствии с требованиями революционной законности даёт слово Совету рабочих и солдатских депутатов доставить заключённых в Быхов, не причиняя им никакого вреда».

Митинг ещё смущённо молчал, Костицын не успел начать следующую фразу, как стоявший несколько поодаль Комиссар Иорданский шагнул вперёд, встал рядом с Костицыным и как бы продолжил текст резолюции:

— Заключённые заговорщики доставляются на вокзал пешком, под охраной Совета и выделенных воинских частей. Маршрут движения будет указан дополнительно.

Костицын этого не ожидал и не смог быстро сообразить, что можно предпринять. Наверное, ничего уже нельзя было сделать, потому что Иорданский победоносно громко кричал:

— Кто за резолюцию, прошу голосовать, — и почти без паузы: — Единогласно! Оркестр — «Интернационал!» Митинг объявляю закрытым!

К 17 часам все арестованные оделись, собрались, вышли по команде охраны в коридор. Их было восемь человек. Шесть генералов: Деникин, Марков, Ванновский, Эрдели [4] Эрдели Иван Георгиевич (1870-1939) — генерал от кавалерии, участник выступлении Корнилова. Представитель Добровольческой армии при Кубанском правительстве. Участник «Ледяного» похода, командир отдельной конной бригады, 1-й конной дивизии, с апреля 1919 года — главноначальствующий и командующий войсками Терско-Дагестанского края (Северного Кавказа), до марта 1920 года — начальник Владикавказского отряда. После эвакуации возвратился в Крым в Русскую армию. Эмигрировал во Францию. , Эльснер [5] Эльснер Евгений Феликсович (1867-1930) — генерал-лейтенант, главный начальник снабжения Юго-Западного фронта. Участник выступления Корнилова и боев в Киеве в октябре 1917 года в Добровольческой армии — начальник обоза, участвовал в «Ледяном походе». С лета 1918 года по март 1919 года — представитель Добрармии при атамане Всевеликого войска Донского (ВВД). В начале 1920 г. выехал в Югославию. , Орлов; чехословацкий капитан Клеценда я чиновник Будилович. За месяц заключения все осунулись, обтрепались, померкли. Марков, похожий своею статностью, изящными усами и бородкой на театрального испанского гранда, теперь напоминал деревенского мужика, уставшего от полевых работ.

В коридоре толпились охранники. К генералу Маркову подошёл скрашивавший своей доброжелательностью муки заключённого бывший финляндский стрелок, замкнутый, скрывающий от посторонних свои чувства, он вдруг сказал:

— Сергей Леонидович, скучать буду без вас.

— Успокойся, брат: долго скучать не придётся. Скоро на наше место новых генералов посадят — ещё не всех извели.

— Бог даст — с вами всё будет хорошо. Слово дали.

— Дали — могут обратно взять.

Марков с благодарностью подумал о солдате и о том, чем он, генерал, заслужил доброе отношение? Не к другим, а к нему подошли. Что-то, видимо, есть в нём, что располагает к нему людей без всяких личных его стараний. Давно уже стал это замечать — ещё с Японской войны. И большевик Линьков тоже вот старается. С той войны его запомнил. Наверное, чувствует, что никому он зла не желает, никому не хочет мстить. А те...

Все уже знали, что произошло на митинге. Марков подошёл к Деникину и спросил о его предположениях.

— Какие предположения, милый профессор? Никуда нас не повезут, а растерзают по дороге. Молю Бога, чтобы хватило сил не дрогнуть перед смертью.

— И я вспоминаю слова древнего римлянина: «Перестанешь надеяться — и бояться перестанешь».

Часа два томились в коридоре — слишком долго шёл митинг, и власти не укладывались в отведённое время. Иорданский долго придумывал маршрут движения к вокзалу — чтобы подлиннее, погрязнее, потемнее, чтобы успели солдатики расправиться с генералами. Если вправду ожидает смерть, то о чём вспоминать в последние часы: о плохом или о хорошем? Если о плохом, то всё прошлое представляется неудачным, напрасно прожитым, и если бы ещё пожить, то... Если о хорошем, о близких: о Марианне, о маленькой Марианночке, о Лёнечке, — то невыносимо оставить всё это навсегда.

— Когда мы встретились-то? — вспоминал Деникин. — В Карпатах, в начале 1915?

— Немного пораньше. В декабре 1914 меня назначили к вам начальником штаба. Тогда у вас ещё была 4-я стрелковая бригада, а не дивизия.

— Но её уже называли «железной», — напомнил Деникин. — В окопах мы не стояли. Шли только на прорыв или на контратаки, потом — в резерв.

Встреча была не из приятных: прибыл после болезни и доложил, что по своему состоянию верхом ездить не может, на позиции не поедет, останется в штабе. Чувствовал, что Деникину и штабным это не нравится, из-за чего говорил чуть ли не сердито, усугубляя впечатление. Пришлось через несколько дней делать демонстративный выезд на позиции. Штаб располагался в городе Фриштак, неподалёку за городом шёл горячий бой: австрийцы наступали. Марков нашёл огромную колымагу, приказал запрячь крепких лошадей и двинулся к месту боя, прямо в стрелковые цепи. По колымаге сразу стали бить шрапнелью. Однако удалось невредимым доехать до командного пункта. Деникин удивился, спросил, в чём дело. Марков сказал: «Скучно стало дома. Приехал посмотреть что тут делается...» С тех пор он стал в бригаде своим и пошли награды и повышения.