Владимир Рынкевич - Наука умирать

В доме — радостный переполох. Из погреба появляются домашние. Восклицания, слёзы, поцелуи. На столе молоко, варёные яйца, хлеб и даже что-то мутноватое, пахучее в бутылке. Доктор Брянцев — типичный доктор, с седой бородкой, в очках. На этажерке — газеты, книги, «Война и мир»... Предложил генералу сделать перевязку. Тот не согласился:

— После. Надо взять казармы. Отдохнём и с наступлением темноты атакуем. И прапорщика проводим в разведку.

— Федя, неужели ты пойдёшь туда к красным? Это же верная гибель. Они расстреливают всех подозрительных.

— Дядя Коля, я офицер Корниловской армии, служу в бригаде генерала Маркова. Это наш Суворов. Ему требуются сведения о настроениях красных и об их расположении. Особенно — где стоит артиллерия.

— Нам доносили, что они собираются эвакуироваться, — сказал генерал.

— К сожалению, не собираются, господин генерал, — сказал доктор. — Раненых эвакуируют, а в город идут эшелоны с солдатами и артиллерией. У них сейчас проходит съезд. Вот газета: « Второй Кубанский съезд Советов... Создадим Кубанскую Советскую республику ... В Чрезвычайный штаб обороны избраны Автономов, Балис, Иванов, Ивницкий... отстоим красный Екатеринодар.

Вместе с ночной темнотой на землю ложилась тревога. И на сердце. С фермы прибыл офицер связи тоже с тревогой.

— Там уверены, что завтра возьмём город, — сказал он. — А раненых столько, что Корнилов даже хотел отдать свою комнатушку — там он втроём с адъютантами. И ещё такое несчастье: наша Вавочка погибла. В цепи. Во время атаки. Две медсестры рядом. Шрапнель. По несколько пуль. У Вавочки в руках маленькая куколка — кто-то из офицеров подарил.

Поднялись, перекрестились. Казанович сказал сурово:

— Господа, в бой за Екатеринодар. Поднимаем полк в атаку. Прапорщик, одевайтесь, оставляйте лишнее и за нами.

Дошли только до ручья — бешеный огонь из окон казармы и из-за вала остановил наступающих.

Брянцев, ожидая приказа идти, вспоминал с дядей Колей прошлое лето, прогулки, ловлю рыбы на Кубани, сбоях товарищей. Планировал, кому прийти утром. Ночь решил провести в районе Черноморского вокзала — там можно и скрыться в толпе, и многое услышать. Он не боялся — он был обязан сражаться, а если надо, то и умереть за Россию, за любимую женщину. Обязан отомстить за Вавочку, за её чистое юное тело, растерзанное большевистской шрапнелью.

Взял полистать «Войну и мир», сказал доктору:

— Таких капитанов тушиных у нас пол-армии. Умирают за наше дело легко. Чуть ли не с радостью — освобождаются от ужасов войны. Вы не представляете, дядя Коля, каким тяжёлым был наш поход. Его называют у нас — «Ледяной поход». А Кутузов... Нет. Сейчас такой полководец не сможет руководить армией. Нельзя ждать, когда само что-нибудь произойдёт. Сегодняшний полководец — это новый Суворов, наш генерал Марков. Он не сидит в штабе — у него и штаба-то нет. Три офицера связи и всё. Он сам всегда впереди, в бою, в цепи, там, где трудно. И на месте, в бою, принимает решение и даёт приказы. Потому его полк — теперь уже бригада — всегда побеждает. Он ещё не вступил в бой за город, а когда появится здесь, то всё будет решено.

— Ты бы, Феденька, осторожнее там в городе.

— Пойду к вокзалу, а утром — к Валерьяну Шикину. Он там рядом. А может быть, до утра и сюда вернусь. Если узнаю расположение батарей, то, наверное, вернусь — это главное. Какая-то старая газета у вас здесь. Что-нибудь интересное?

Доктор улыбнулся, но в улыбке этой были и ирония, и одобрение, и осуждение.

— Петроградская газета «Знамя труда». Один знакомый привёз. Здесь новая поэма Блока. «Двенадцать». Такая, знаешь...

Вошла двоюродная сестра, некрасивая, невысокая, слишком полная. Она была старше Феди и относилась к нему с ненавистью, заслонявшей все другие чувства.

— Что, ваше благородие, делать нам, мирным жителям? Опять на ночь в погреб лезть?

— На своей перине можешь спать, Зиночка. Красные сюда не придут, и артиллерия ихняя не будет вести огонь. Им от Казановича придётся отбиваться.

— А я ему так и не сделал перевязку, — вспомнил доктор. — Рана-то не простая.

— Феденька, ты что? Блока читаешь? Ты же стихи не любишь, — с презрением сказала Зина, которая стихи любила.

— Почему это не люблю? И Блока люблю. Как это у него: «И любви цыганской короче, и хмельней золотого аи...» Забыл.

— Конечно, забыл, — съязвила Зина. — Тебе какая-нибудь очередная пассия читала, а тебе было не до стихов.

— Зина, — остановил её доктор. — Зачем ты так? Федя идёт на опаснейшее дело.

— Ничего с ним не случится. За него молятся его любимые барышни. Ну, как тебе, Феденька, «Двенадцать»? Лучше, чем «страшные ласки твои»?

— Не пойму я: он за красных что ли?

— Конечно: «И идут без имени святого все двенадцать вдаль. Ко всему готовы, ничего не жаль... В белом венчике из роз — впереди — Иисус Христос». Не с генералами, не с офицерами, а с красногвардейцами Спасителе.

Пробираясь проходными дворами и переулками, минуя окопы и посты красных, Брянцев не мог отвязаться от непотребных стихов. И на поэзию-то непохожи. «Тра-та-та... Тра-та-та...» Блок продался. Наверное, так же, как Брусилов. За большевистское награбленное золото. Как Христос может быть с большевиками, если они разрушают церкви, срывают иконы, вообще не признают Бога? Ещё этим утром прапорщик видел, как в Елизаветинской церкви молились офицеры и казаки. Добравшись до Черноморского вокзала, потолкавшись среди солдат, пристраиваясь к нервно-торопливым колоннам: «Ребята, это не отряд Захаренко? », пробравшись к другу дяди Коли, тоже доктору, работающему в госпитале, Брянцев кое-что разузнал. Увидел, куда везут на грузовиках снарядные ящики, услышал название полка: «1-й Екатеринодарский». Замешался в толпе солдат на вокзале и наблюдал, как прибыл поезд из Новороссийска с отрядом матросов. Главное — понял, что отступать большевики не собираются. Это и нужно знать Маркову. Можно было пробираться к своим, пока не рассвело.

Конечно, такой смелый удачливый офицер, которого любит прекрасная женщина, должен был выполнить задание генерала Маркова. До рассвета было ещё часа полтора, когда он начал пробираться обратно. Пересёк Ярмарочную улицу, осторожно вошёл в глухой тёмный переулок, двигался вдоль заборов и вдруг услышал характерный звук шагов, обрывки слов, командирские прикрикивания. Шёл отряд.

Прапорщик прижался к забору, надеясь, что его не заметят, но отряд повернул в переулок. Тот самый отряд: без имени святого, ко всему готовы, ничего не жаль. Впереди матрос с маузером. Рядом — по плечо ему — какой-то в шинели. За ними идут державным шагом в шинелях, в пальто. Их винтовочки стальные на незримого врага. Привязались к прапорщику непотребные стихи. Наверное, они во всём виноваты.