Владимир Рынкевич - Наука умирать

Пришёл в церковную сторожку, когда там грузились. К подводам тянулись на костылях, забинтованные, некоторых тащили на носилках. «Господа! — кричал обозный офицер. — Сначала только тех, кто может передвигаться. Только легко раненных. За тяжёлыми сейчас же вернёмся. Выгрузим легкораненых на артиллерийские повозки, кого и на передки посадим, и вернёмся за тяжелоранеными. Господа! Барышни сёстры! Несите обратно носилки. Тяжелораненых потом!..»

Выздоравливающий Гуль уже сидел на подводе. С ним рядом сидели и лежали ещё четверо. «У вас мало на подводе! — кричал офицер. — По семь человек приказано!..» Гуль отмахнулся и поднял воротник шинели.

— Что с вами, Роман? — спросил Савёлов. — Рана открылась?

— Не могу смотреть на это, — и продолжал шёпотом. — Тяжелораненых бросают. Нарочно лгут про артиллерийские повозки, чтобы успокоить раненых. Оставляют с ними красных заложников, доктора и сестёр. Вряд ли большевики кого-нибудь пощадят. Их-то не щадим.

Савёлов вошёл в опустевшую сторожку. Кажется, что опустела, — слышны стоны, кто-то ворочается на соломе... В слабом свете маленькой копящей лампы увидел лежащего навзничь в углу с бледным лицом, с невидящими глазами. Спросил тихо:

— Кто здесь? Сестра?

— Нет. Я контужен. Все уехали... бросили... На расправу бросили...

— За вами приедут. Посадят лёгких на артиллерию...

— Врёшь. Не приедут. Застрели меня...

Прапорщик выбежал из сторожки. Подвода с Гулем ещё не уехала. Теперь на ней было уже семеро, и Роман прилёг, чтобы занять место. Рядом с ним — капитан с перевязанной головой, говорит вполголоса:

— 300 раненых решили бросить большевикам на расправу. Нет, при Корнилове этого никогда бы не сделали. Он бы не допустил.

— А вы, Савёлов, что решили?

— Уйду! В горы, в степи, в болота, к чёрту!.. Только из этого ада, где надо или убивать, или умирать.

— В России такого места нет, — сказал капитан.

Армия шла всю ночь с 13 на 14 апреля. К утру колонны расстроились, превратились в маленькие толпы, растянувшиеся по дороге, роты перемешались. Где-то далеко справа шёл бой — конная бригада прикрывала отступление. На доносившиеся привычные звуки не обращали внимания. Утром небольшой привал, и снова вперёд. Несколько конных разъездов охраняли колонну. Марков ехал впереди 1-й роты Офицерского полка, мрачно задумавшись. И день, кажется, обещал быть таким же мрачным, сырым и задумчивым. Вдруг впереди — хлёсткие ружейные залпы, и посыльный от разъезда мчится навстречу.

— Ваше превосходительство, в станице красные. До батальона!

Марков словно очнулся:

— А у нас полк, трою мать!.. Даже бригада! Генерал Боровский! К бою! По две роты в цепь. Я впереди!

Для того он и генерал Марков, чтобы вести людей в бой, на смерть. Это и есть его жизнь. И его смерть.

Станица в небольшой лощине за перекрёстком дорог. Огороды, хаты, плетни охвачены зеленоватыми вспышками выстрелов.

Пули над годовой, и выбивают струйки земли из-под ног..

Атаковали настолько неожиданно, что красногвардейцы в панике, не разобравшись, откуда их атакуют, бежали назад, не в свой тыл за станицу, а куда-то в сторону. Черкесы-кавалеристы, следовавшие за Офицерским полком, врубились в бегущих, те толпой бросились обратно, на штыки офицерских рот.

Для марковцев — привычная победа. Привычная расправа над пленными. Мушкаев участвовал — они же хотели убить его. Загнали пленных на околицу, к большой канаве, и по обыкновению били из винтовок почти в упор. Уставший после ночного марша, ещё не отошёл Мушкаев от екатеринодарской бойни и спокойно целился и стрелял в серые шинели, в скованные страхом, уже почти умершие лица. Выбросил затвором последнюю гильзу, взял винтовку на ремень, пошёл, не оглядываясь на распростёртые окровавленные тела. Офицеры шли рядом, говорили о Маркове, о несправедливости — он должен был принять командование армией. Мушкаев соглашался, но чувствовал несообразность вокруг — чего-то не хватало. Вернее — кого-то.

— А где Корнеев? — спросил у спутников. — Ранен, что ли? Он же всегда...

— Вон он бродит у той хаты. Там наши молоко пьют.

Корнеев с непривычно растерянным лицом озабоченно суетился среди отдыхающих офицеров. Подошёл и к Мушкаеву:

— Василий Павлович, у вас есть нож?

— Какой нож?

— Острый.

— Решили ножом казнить большевиков?

Корнеев обиженно отмахнулся и побрёл дальше, обращаясь к другим, тоже, наверное, искал нож.

Марков после этого короткого боя преобразился. Сам скомандовал полку строиться и, когда колонна двинулась, зашагал впереди. Обернулся и, улыбаясь, крикнул:

— Господа, песню!

Запели охотно:

Ещё не почувствовали, что они — разбитая армия.

Почувствовали это в немецкой колонии Гначбау, куда пришли ночью. Мушкаев, Бахманов, Биркин и ещё несколько офицеров узнали, что в колонии есть клуб, где продают пиво. Успели туда первыми, и аккуратные блондиночки приветливо усадили их за длинный стол, принесли пиво в глиняных кружках, но через несколько секунд сюда ввалилась алчущая толпа, и испуганные немки, замахали ручками и завизжали, что у них остался только чай.

Сидели усталые, озлобленные, хлебали чай, некоторые счастливцы по дороге раздобыли копчёные колбасы и окорока, заготовленные к приближающейся Пасхе. Разговоры были злые: «За Деникиным армия не пойдёт... Романовский — скрытый социалист; надо гнать его из штаба... Мы сами его погоним... Кавалеристы уже договорились... Дисциплина в армии — это только внешность; мы добровольцы на четыре месяца и не обязаны подчиняться старым уставам...» Прозвучало и такое: «Армия погибла, самим надо спасаться!»

После холодной ночи — серое неприветливое утро. Согреться негде. Еды у немцев не раздобудешь — покупали даже муку и зерно. Жгли костры, пекли муку на жестянках, лопатах, жевали зерно. Корнеев ходил от костра к костру и спрашивал, есть ли у кого острый нож. Опять подошёл к Мушкаеву.

— Ты что, зарезаться хочешь? — спросил тот.

— Не прикидывайся дураком. Сам-то знаешь, что делать, — в красных ходил. Надеешься, опять примут?

— Не надеюсь я ни на что. Только на нас надеюсь, что мы вместе выстоим.

— С кем вместе? Видишь, у того костра бумаги разложены? Это они достали большевистские документы. У пленных из карманов. С ними будут пробираться.

— А нож зачем?

— Погоны и пуговицы срезать. И ты думай, пока жив.

А что же Марков? Длинное пасмурное утро, уже десятый час, а приказа на поход нет. Неужели и генерал в растерянности? Проходя по колонии, Мушкаев услышал оживлённый шум в большом белом доме, крытом красной черепицей. Там разместилась какая-то рота. Оказалось — 4-я. Мушкаев вошёл туда и увидел Маркова. Он сидел в кресле, откинувшись, дымя папиросой,— отдыхал и разговаривал с офицерами, заполнившими хозяйскую гостиную.