Садриддин Айни - Рабы

Начались конские скачки, когда под ноги всадникам бросили обезглавленного козленка. Всадникам надо было схватить козленка с земли и, вырывая друг у друга, вынести его из свалки. Надо было, никому не переуступая, промчать его условленное расстояние до хозяина, и хозяин вознаграждал победителя.

Много всадников и лошадей оказывались избитыми и изувеченными после каждого такого состязания.

Для сегодняшнего козлодранья зарезали сто коз и десяток телят. Тот, кому удавалось на своем коне вынести козла, получал этого козла в награду. А кому удавалось вынести теленка, получал халат и деньги.

Если с козлом достаточно было проскакать один раз в сторону, с теленком надо было проскакать трижды вокруг поля, не давая никому вырвать его из рук.

К концу третьего круга телячья шкура превращалась в клочья от десятков рук, цеплявшихся за нее, всадник оказывался исхлестанным плетками, а конь — взмыленным, избитым, искусанным до крови конями-соперниками.

На подарки на этом копкари ушло около ста халатов и тысяча тенег серебром.

Так отпраздновал Абдуррахим-бай свое возвращение с караваном из Оренбурга, а заодно и семейное торжество — свадьбы старших сыновей и обрезание младших.

Через неделю жизнь на дворе Абдуррахима-бая потекла своим обычным порядком.

Снова в сундуки и кладовки были спрятаны ковры и дорогие одеяла, блюда и чаши.

Поставили в огромной комнате сандал, [62] Стр. 95. Сандал — жаровня под низким столиком, накрытым большим ватным одеялом. накрыли его простым одеялом.

Засунув ноги под это одеяло, Абдуррахим-бай разговаривал с Наби-Палваном, сидевшим напротив:

— Слава богу! Хорошо и с достоинством провели мы этот пир. Старших сыновей поженили, младшим сделали обрезание.

Абдуррахим-бай вдруг задумался. Тронул ладонью лоб, помолчал и снова повернулся к Наби-Палвану. Наби-Палван нетерпеливо и настороженно ждал его слов.

— Вот смекаешь ли ты, если ежегодно спаривать пять пар овец, сколько голов станет через десять лет?

— Если они не падут, не пропадут, если волки их не сожрут, если их не резать и не есть, то станет их более тысячи.

— А пять пар рабов?

— Если они обзаведутся семьей, то через десять лет их будет тридцать голов.

— Одной из милостей шариата является то, что дети рабов и рабынь считаются «дома рожденными» и остаются у хозяина.

Абдуррахим-бай замолчал.

Наби-Палван ждал, навострив уши. Он смотрел, не сводя глаз с хозяина, пытаясь угадать его мысли. Бай вздохнул.

— Я хочу поженить рабов, которым перевалило за сорок, с пожилыми рабынями. Отдам замуж и наложниц, которые не имеют от меня детей. Даже тех, которые имели, но у которых дети умерли. Если я соединю двадцать пять пар рабов и рабынь средних лет, бог даст, через десять лет от них у меня будет сто пятьдесят душ рабов и рабынь, родившихся в моем доме. Дому от этого будет большая польза.

Наби-Палван, до того никак не сумевший разгадать мысли хозяина, теперь обрадовался и подумал: «Вот где изюминка-то! Я сперва не мог понять. С большим умом продумано».

Он сказал хозяину:

— Я понимаю, почему вы не отдаете замуж молодых рабынь. Это понятно. Но почему не переженить молодых рабов? От них тоже могут родиться в вашем доме рабы и рабыни.

— Молодость — самая полезная пора. А молодой раб, обзаведясь семьей, половину сил и мыслей будет отдавать жене. Труд их хозяйству принесет больше пользы, чем их семейная жизнь. Расчет не в том, чтобы упускать сегодняшнюю пользу, мечтая о неизвестной пользе через десять лет. Нет, молодые рабы должны работать. Только работать.

Батраки и рабы до полуночи сидели в трепальне, занятые очисткой хлопка, крутя тяжелые колеса трепалок.

Закончив ночное задание, они собирались спать.

Рабы, которых хозяин поженил, ушли со своими женами в те углы и закоулки, где им полагалось жить своей семьей, — в конюшни, в хлевы, в верблюжьи стойла, на сеновалы, в сараи.

В деревянном сарае, готовя для себя и мужа постель из старой конской попоны, грустным голосом пела Калмак-оим:

Абдуррахим-бай вывел из числа своих жен Калмак-оим после смерти ее ребенка и, прельстившись надеждой получить новых рабов, отдал в жены старому рабу Ашуру.

Прошло немало лет. Абдуррахим-бай постарел.

Но держался он по-прежнему твердо и прямо. Он сидел в этот поздний вечер в своей большой приемной комнате, на этот раз убранной не совсем обычно.

На месте, где в зимние дни стояла жаровня, поставили длинный, аршина в три, низенький стол, постелили на нем белое полотно вместо скатерти, а вместо светильника посредине стола зажгли пять свечей, вставленных в тяжелый медный подсвечник.

На столе кипел большой самовар, и в красном, живом свете свечей на столе поблескивали тарелки с лепешками, пирожками, булочками, конфетами, миндалем, фисташками, разными сортами кишмиша.

За столом, в меховой татарской шубе, с шапкой на голове, в серых войлочных сапогах, сидел татарский купец.

Напротив сидел Абдуррахим-бай с сыновьями — Абдухакимом и Мулла-Сабитом. Тут же находились еще несколько караванных купцов Шафриканского туменя.

Рядом с татарским купцом, в просторном длинном халате и в огромной чалме, важно восседал имам селения.

За самоваром следил младший сын хозяина. Он принимал от гостей пустые стаканы, наливал чай и снова ставил перед каждым гостем его стакан.

Татарский купец, приподняв руку над подушкой, о которую опирался, выпил двумя глотками остывший чай и подтолкнул стакан к самовару. Пока ему наливали чай, он внимательно посмотрел на Абдуррахима-бая.

Старость лишь недавно столь ясно проглянула сквозь сухощавые черты хозяина. Но видно было, что не столько годы, сколько какие-то заботы изменили его лицо. Не во внешних чертах произошла перемена, а где-то внутри, откуда она на прежние, на те же самые твердые и неизменные черты набросила такую заботу, что лицо его приобрело новое выражение.

Хозяин сидел задумавшись, не глядя на своего гостя, в честь которого так изменили комнату, придав ей, насколько могли, полутатарское убранство.

Абдуррахим-бай не почувствовал пристального, хотя и быстрого взгляда серых недобрых глаз татарского купца.