Садриддин Айни - Рабы

Шадман взглянул на звезды.

— Время уже за полночь. Пора идти спать. Вместе с ним встал и Ачил.

— Я тоже пойду, лягу в загоне у овец. Время, когда приходят волки. Не случилось бы беды.

И Ачил пошел в сторону своего загона.

— Если придут волки, Хайбар даст знать, — ответил Некадам. Собака, услышав свое имя, подняла голову и снова положила ее на протянутые лапы.

— Хайбар пока еще не помирился с хозяином, он не пойдет стеречь загоны, — ответил Ачил, уходя.

Некадам растянулся на песке на том месте, где сидел, и смотрел в бесчисленные сияния созвездий. Вдруг женский голос сказал рядом:

— Собака с собакой не мирятся?

Некадам повернулся на голос. Над его головой стояла Гульсум.

— Ты что тут делаешь так поздно?

— Пришла посоветоваться, как нам лучше построить дом на улице Рабов.

— Ты все слышала?

— Все. Даже то, как ты притворно говорил им о своей любви.

— Разве можно притворяться пятнадцать лет?

— Стоны и жалобы в Красных Песках ждут отклика из Карши.

— Это другое дело. Оно к тебе не относится.

— Я знаю, что это другое дело. Но ведь в одном сердце не помещается два таких дела.

— Ты ошибаешься, Гульсум, — ответил ей Некадам серьезно и строго. — То дело относится к одному из самых черных моих дней. Оно было очень давно. И не имеет никакого отношения к женщинам.

— Что же это?

— Не хочется говорить.

— Значит, у тебя от меня есть тайна?

— Нет, не от тебя. Тебе я расскажу… когда буду умирать.

— Значит, ты взаправду хочешь жить со мною всю жизнь?

— Давно хочу. Только не знаю, хочешь ли ты?

— Если бы не хотела, я б спала, а не шла к тебе по пескам среди ночи.

— Почему ж не пришла раньше? До прихода Ачила с Шадманом я лежал один и считал звезды.

— Я ходила на берег Джилвана за водой. Там вода пересохла. Пришлось идти к деревне Балаи-Руд. Оттуда тащила полный бурдюк. А он тяжелый, долго шла. Пока прошла эти четыре версты, наступила полночь. А потом услышала твою песню и пошла к тебе.

— А ты когда-нибудь пела?

— Вечером, когда я увидела, что вода в Джилване высохла, я присела на берегу, чтобы отдохнуть. И там сложила песню.

— Спой ее, я послушаю.

— Моя песня не о Карши, а о Джилване.

— Все равно. Спой!

Грустно и негромко Гульсум запела:

— Взгляни-ка на меня, Гульсум! — сказал Некадам, взяв ее руку. — Послушай теперь меня:

Гульсум, не отнимая у него своей руки, ответила, глядя куда-то в звезды:

Некадам посмотрел ей в глаза, и взгляды их встретились.

Обрадованная и взволнованная Гульсум потянулась, высоко подняв грудь, и взглянула в небо.

— Мне, одинокой, тоже остается только считать звезды.

В молочном свете луны Гульсум казалась Некадаму призрачной и пленительной.

— Какая у тебя шея! — сказал Некадам, протянув руку к Гульсум.

Ее рука обняла шею Некадама.

Годы прошли.

Некадам постарел. Он выбивался из сил.

С семи лет он не знал ничего, кроме тяжкого и безрадостного труда.

Черная нескончаемая работа. Всю жизнь впроголодь, всю жизнь работа…

Ему исполнилось шестьдесят лет. Но казался он восьмидесятилетним.

Абдухаким-бай сказал Гульсум:

— Передай Некадаму, что нынешний год неурожаен. Хлеб дорог, он своей работой не сможет прокормить себя у нас. Пускай поищет работу где-нибудь в другом месте.

Услышав это, Некадам слег.

— Бессовестные. Когда я получил бумагу о свободе, хотел было построить хижину на улице Рабов и переселиться туда, тогда молодой хозяин, этот змееныш, воспитанный змеей, изворачиваясь и обманывая, ответил: «Куда вы пойдете от нас, дедушка-раб? Зачем? Пока вы живы, пока у нас есть хлеб, — и у вас будет хлеб. Мы будем голодать, — вы будете голодать вместе с нами. А призовет вас бог, мы выроем вам могилу рядом с могилой нашего отца». Я послушался и остался у них работать. А теперь, когда я уже ничего не могу делать, он гонит меня, змееныш!

— Тогда ты был пастухом, а я нужна им была на кухне. Теперь нет сил ни у тебя, ни у меня. Остаток сил трачу я, чтобы выходить нашего больного мальчика. Что теперь делать? Надо было тогда послушать слова Ачила: он звал нас на улицу Рабов. А мы поддались на сладкие слова змееныша.

— Я растил его. Я носил его на руках. Я еще помню его младенческий запах. Он всегда меня звал «дедушка-раб». Откуда я знал, что под его ласковым языком уже зреет змеиное жало?

— Еще не поздно попросить помощи у Ачила и у Шадмана.

— Правда, сходи к ним.

В деревне Караагач на улице Рабов в глиняной низенькой хибарке лежало двое больных. Один был шестилетним мальчиком, другой шестидесятилетним стариком. У их изголовья сидела Гульсум, широким рукавом обмахивая их горячие лица.

Какая-то нищенка с длинной кривой палкой в руке, с грязным мешком за спиной, подошла к их двери.

Приставив к стене палку, она подняла обе руки и прочла молитву.

— Где ступила нога, да не придет беда… Увидев больных, она спросила у Гульсум:

— Кто это?

— Мой сын и муж мой. Сын уже около года болеет, а муж болен второй месяц. Вот уже два дня, как он теряет память и бредит. Просто не знаю я, что мне делать? Чем мне помочь? Что будет? Что будет?

— Будет то, что захочет бог. Болезнь одно, а смерть — это совсем другое. Как выступит немного холодного пота, он поправится.

И опять нищенка подняла руки и помолилась об исцелении болящих.

Гульсум поставила на порог перед нищенкой чашу с размоченной лепешкой.

— Простите, милая, больше мне нечего предложить.

— Для таких беззубых старух размоченная лепешка слаще сухого хлеба.

— Вы, видно, издалека?

— Из Карши.

Больной, старый, обессилевший Некадам, услышав слово «Карши», вздрогнул, раскрыл глаза, но снова закрыл их.

— Не из Карши ли от друга…

— Он бредит! — сказала Гульсум. — Как же вы оттуда забрели к нам?

— Вот уже два года в Карши засуха. Беда там, голод, народ бедствует.

Больной снова раскрыл глаза. Посмотрел на нищенку и снова закрыл глаза.

— Кар-ши…

Нищенка, прервавшая свой рассказ, пока Некадам шевелился, опять повернулась к Гульсум.

— Бедняга… Не было дождей… Пшеница выгорела. Река пересохла. А раз иссякла река, выгорели и сады и огороды. Хозяева, купцы, сохранившие запасы хлеба, за горсть зерна тащили к себе достояние целой семьи. За голодом явилась холера. Народ начал умирать десятками, целыми деревнями. Уже не стали ни обмывать покойников, ни хоронить их. Если умирала семья, соседи сваливали на них их хибарку. У кого были силы, побежали в сторону Бухары или Самарканда. Мой хозяин, хотя в амбарах его доверху насыпана пшеница, выгнал меня из дому. Я пошла прочь от тех мест и дошла до вас.