Садриддин Айни - Рабы

Такова история Муллы Тураба. Из Самарканда в Бухару привозит он записанные по-арабски русские слова, привозит и русскую обувь, заменяя ею свои ичиги и кауши. Мулла Тураб изучает русский язык, и это становится впоследствии причиной его гибели. Деталь с ичигами и русской обувью — на первый взгляд кажущаяся незначительной, на самом деле еще резче подчеркивает душную атмосферу феодальной Бухары.

В четвертой части «Воспоминаний» мы встречаемся с «модником» Кори Нуруллой, страстным приверженцем всяческих новшеств, который, собираясь в путешествие, взгромождается с чемоданом на осла, хотя это и страшно неудобно. Казалось бы, маленький смешной факт, но за ним скрывается глубокая мысль писателя. Айни показывает судьбу всего нового в ту тяжелую для таджикского народа пору, и мы видим, как безобидного Кори Нурулло предают казни за «отклонение» от норм феодальной морали.

Так каждый раз по-новому раскрывает Айни мракобесие и жестокость эмирской Бухары, изображает безжалостных и тупых бухарских палачей-правителей. Страшная правда о прошлой жизни народов Средней Азии впервые раскрыта с такой убедительной силой и прямотой, так правдиво и просто.

Недаром писатель В. Каверин говорил:

«О детстве, подобном рассказанному Айни, я никогда еще не читал… В наш кругозор входит мир, представляющий из себя нечто экстраординарное во всех отношениях. Чем дальше я читал эту книгу, тем шире раскрывались глаза… и я с каждой страницей поражался все больше и больше».

Сила книг Айни — прежде всего в их большой человеческой правде. «В какой-то мере роман «Рабы» является историей и моей собственной жизни», — говорил писатель. Это признание относится ко всему творчеству Айни, к его удивительной судьбе, воплотившей в себе судьбу всего таджикского народа.

Садриддин Айни родился в 1878 году, умер в 1954 году. Зрелым человеком встретил он Великую Октябрьскую революцию, принял ее как свою, и в горниле революционной бури родилось и закалилось его писательское мастерство.

Он умел любить и ненавидеть. Гневно отвергая прошлое, связанное с жестоким, эксплуататорским режимом бухарского эмирата, он восторженно встретил победу социалистического строя и в своих произведениях славил трудовой народ, строящий свое светлое будущее.

Надо было по-настоящему ненавидеть, чтобы создать образ такого паука-кровососа, как Кори-Ишкамба (повесть «Смерть ростовщика»), который по праву стоит в одном ряду с такими стяжателями, как бальзаковский Гобсек, гоголевский Плюшкин и щедринский Иудушка Головлев.

Надо было по-настоящему любить, чтобы так ярко нарисовать в «Рабах» три поколения борцов за народное счастье — раба Некадама, его сына — батрака и борца Эргаша и внука — комсомольца Хасана.

Надо было по-настоящему любить, чтобы впервые в литературе Средней Азии создать образ женщины-борца, женщины-подруги и матери.

Надо было по-настоящему любить, чтобы даже безымянные герои не превратились в толпу, а оставались во всех случаях людьми, каждый из которых сохранял свой неповторимый индивидуальный облик.

И каким нужно было быть подлинным патриотом, подлинным гражданином социалистического отечества, чтобы до конца дней своих посвящать каждую минуту жизни своему народу, принимать участие в развитии всех отраслей нашей науки и литературы, быть редактором, журналистом и педагогом, советчиком и воспитателем молодых литераторов и ученых, государственным деятелем и мудрым, заботливым другом. Как депутата Верховного Совета СССР мы неоднократно встречали его среди избирателей, как председателя президиума Академии наук приветствовали на очередных сессиях, прислушивались к его голосу на заседаниях и советах.

Как неиссякаемы могучие воды наших горных рек, так неистощима была и энергия Айни, энергия, направленная на дальнейший расцвет советской литературы, родного народа — всей нашей социалистической родины.

M. ТУРСУН-ЗАДЕ

Тяжелые песчаные холмы тянулись в необозримых просторах пустыни. На сотни верст вокруг не было ни озер, ни рек, ни ручьев, — сушь, зной, безводье. Верст на десять друг от друга зияли бездонной глубиной с незапамятных времен врытые в земные недра колодцы.

Там, в их бездне, в их тьме, таилась вода.

Кое-где росли в песках ползучие сухие травы, верблюжья колючка с голубыми шариками жестких цветов, бледные стебельки каперсов, полынь да редкие заросли саксаула, похожие на остатки сгоревших рощ.

Верстах в десяти — двенадцати друг от друга над песками высились глиняные купола и потрескавшиеся под зноем сторожевые башни.

Такова была Туркмения тогда.

В этой пустыне находился просторный рабат [2] Стр. 19. Рабат — большой, окруженный высокими стенами дом на торговой дороге, который служил как караван-сарай и постоялый двор. , окруженный толстыми глинобитными стенами.

На карнизе, над воротами двора, лежали череп верблюда и череп барана, принесенные в жертву в благодарность за благополучное завершение постройки и во имя благоденствия и процветания нового рабата; а между черепами в разукрашенных черной краской треснувших кувшинах стояли связки увядших, но еще не засохших цветов. Высохшие пятна жертвенной крови еще темнели на песке и на стенах, хотя солнце уже засмуглило стены, и ветер намел к ним песок и рыжие шары перекати-поля.

Видно, хозяева боялись сглаза и, чтобы отвратить его, по обычаю, принесли жертву и положили жертвенные черепа и цветы над входом.

Внутри рабата, над колодцем, над темной глубиной, с тяжелого ворота свешивался огромный, сшитый из двух кож, бурдюк.

Возле колодца, задумчиво пожевывая пушистыми губами, безмолвно стоял верблюд. К его подпруге был подвязан конец веревки, намотанный на ворот, а к другому концу этой веревки был привязан бурдюк. Если надо было поднять из колодца воду, верблюда отгоняли в сторону. Отходя, он тянул за собой веревку, и тяжелый скользкий бурдюк, полный воды, поднимался наверх к вороту. Одного такого бурдюка хватало, чтобы напоить коз и овец.

Внутри двора, невдалеке от ворот, вырыли обширное углубление и обвели его отвесной стеной, достигающей человеческого роста. Здесь могло поместиться с тысячу овец. Это углубление заменяло хозяину хлев и загон.

Невдалеке от него стояло несколько черных юрт. В их тени маленькие ребята пряли на веретенах верблюжью шерсть. Немолодая туркменка кипятила шерсть в котлах с купоросом, а в корчагах ждали эту шерсть краски — желтая, красная, сиреневая, розовая, синяя, голубая, черная, зеленая. Несколько туркменок погружали в корчаги прокипяченную и высушенную шерсть.

По краям чисто выметенных ровных площадок желтели крепко вбитые деревянные колья. Между кольями, туго натянутые, блестели нитки основы ковров.