Садриддин Айни - Рабы

— Ну, и кто же из них, по-вашему, прав?

— Конечно, джадиды! Их требования имеют в виду пользу народа.

— Я не понимаю, — покачал головой Кулмурад.

— Почему же ты не понимаешь? Здесь нет ничего непонятного.

— Вы сказали, что в их требованиях польза для народа. Непонятно мне, какая же польза народу от открытия новых школ вместо старых? Я по порядку буду спрашивать, ладно?

— Ладно. Какая польза от новых школ народу? Вот какая: из ста мальчиков, учившихся десять лет в старой школе, десять человек выходили полуграмотными, а остальные оставались неграмотными, даже не умели писать. А в новых они за полгода, ну, совсем неспособные за год, научатся читать и писать. Разве в этом мало пользы?

— Ну, хорошо, а зачем же нам столько мулл? Нам и те муллы, которых по старой школе школили, до смерти надоели. А из новой школы они посыплются на нас, как град.

— Эх! — с досадой махнул рукой Шакир. — Я говорил, что ты не поймешь!

— Это я говорил, что мне эта польза непонятна, а вы говорили, что непонятного ничего нет…

Совсем рассвело.

Проснулся и сел на постели второй пастух. Увидев чужого человека, он принялся расталкивать другого:

— Юсуф, Юсуф!

Юсуф, двенадцатилетний мальчик, поднялся, но, видно, сон не хотел отпускать его. Он спросил:

— Да сейчас разве надо пускать воду? Пастухи громко засмеялись словам подпаска. Смутившись от их смеха, Юсуф протер глаза. Шакир сказал:

— Теперь уж не стоит спать. Вскипяти кувшинчик да завари чай.

— Кувшинчик есть, но ни чая, ни чайника, ни пиал у нас нет.

— Ничего, чай у меня с собой. Когда вода закипит, бросим в кувшин несколько листиков чая и напьемся из больших чаш.

Кулмурад повесил кувшин над костром и раздул огонь. Сухое топливо — колючка и полынь — загорелось высоким пламенем. Искры сыпались в воду, языки лизали кувшин, взвиваясь к небу.

Шакир лежал, облокотившись на суму, и глядел на пламя, погруженный в свои мысли:

«Темные невежды. С невеждами ничего нельзя сделать. Они нас не поймут, и рассчитывать на них бессмысленно».

Кулмурад, войдя в юрту, налил в деревянную чашку молока и воды, бросил в нее три горстки муки и принялся месить тесто.

Вернулись пастушата, успевшие умыться. Кулмурад позвал:

— Камил!

Пастушонок подошел.

— Ты положи на песок побольше топлива и зажги, чтобы песок хорошенько накалился, пока подымется тесто. А Юсуф пускай поддерживает огонь, чтобы скорей вскипела вода.

Камил сложил топливо и зажег.

Шакир, потеряв надежду что-нибудь объяснить этому «невежественному» пастуху, отвернулся к востоку и любовался на расплывающийся по небу румянец утренней зари.

Когда поднялось солнце, он пошел посмотреть лошадь. Она каталась по земле. Седло сдвинулось набок.

Шакир снял седло. Положил на лошадь потники, затянул подпругу, а седло с чересседельником и уздечкой принес и положил у возвышения.

Он умылся из кувшина, вытерся концом кушака, расстелил переметную суму, сел на нее и задумался, твердя с досадой: — Невежды, невежды…

Солнце взошло.

Степь засияла красноватым отсветом, а даль лежала в прозрачной голубой мгле.

Овцы проснулись в загонах, вскочили и с блеяньем просились на пастбище.

Собака, отсторожив ночь, теперь крепко и спокойно спала, положив голову между лапами.

Четыре плотные лепешки испеклись на раскаленном песке, и Кулмурад положил их, не имея скатерти, на какой-то застиранной тряпке.

Шакир, глядя на румяные лепешки, почувствовал голод, но терпеливо ждал, когда сядут за трапезу пастухи и разломят свой хлеб. А пока переливал чай из кувшина в чашу, из чаши в кувшин, чтобы получше заварился.

Кулмурад и Камил принесли парное овечье молоко.

Кулмурад подсел к завтраку, а Камил сперва накрошил половину лепешки в собачью чашку, залил ее молоком и, только отдав чашку собаке, сел сам, разломил лепешку и предложил гостю.

Шакир налил почти совсем остывший чай, но, едва отхлебнул глоток, спросил, поморщившись:

— Разве вы в чай добавили соль?

— Он сам по себе соленый.

— Как же так? Разве в чае есть соль?

— Не в чае, а в колодцах. Тут по всем колодцам вода соленая. Эта еще не очень, бывает крепче. По эту воду мы ходим версты за четыре, а из нашего колодца воду в рот нельзя взять.

В это время Юсуф подошел к очагу с большим глиняным кувшином на спине.

— Вот он принес воду из того же «пресного» колодца. Иди, Юсуф, поешь.

Теперь все были в сборе.

Пастухи ели лепешку с удовольствием, но Шакир, поковырявшись в своем куске, ел ее неохотно.

— Почему у вас солома в хлебе?

— Это не солома, а ячменные отруби.

— Почему ж вы не просеяли?

— Хозяйская воля. Так приказано. Хозяин говорит, что, если ее просеять, половина муки отсеется.

— А сам-то хозяин такой хлеб ест?

— Нет, когда он приезжает, он для себя привозит пшеничные лепешки.

Кулмурад поломал вторую лепешку, а крошки собрал и положил в рот.

— Хлеб лучше ножом резать, — сказал Шакир, — и крошек меньше, и ломтики ровнее.

— Говорят, хлеб резать грешно.

— Какой тут грех? Это выдумка мулл. Вот джадиды и выступают против таких выдумок. Например, они говорят, что хлеб резать ножом совсем не грех.

Кулмурад, глядя в сторону, неохотно сказал:

— Народу от этих споров ни жарко ни холодно. Имеешь хлеб — и ладно. Был бы хлеб, а разломить его мы и руками сможем и в любом виде съедим, было б что есть.

«Трудно этим невеждам что-нибудь вдолбить в голову!» — с раздражением подумал Шакир.

Он увидел, что собака по-прежнему спит, а ее чашка стоит нетронутая.

— Что же это собака не ест? — спросил Шакир.

— А она ждет приглашения, — ответил Кулмурад и, взглянув на нее, позвал: — Халдар, Халдар, иди ешь!

Собака медленно встала, потянулась и, повернувшись к пастухам, вильнула хвостом и неторопливо подошла к чашке. Затем неторопливо принялась есть.

— Имя твоей собаки означает — Имеющая родинки. Она и вправду в пятнышках. Жалко только, что она оказалась тезкой сыну нашего кушбеги.

— Кто это?

— Одного из сыновей нового кушбеги Мирзу Урганджи тоже зовут Халдаром.

— Что же тут жалеть, что собака ему тезка?

— Да ведь обидно, что такая умная и честная собака носит имя такое же, как один из эмирских негодяев.

Кулмурад улыбнулся:

— Вы, я вижу, крепко не в ладу с людьми эмира.

— Поневоле не будешь им другом. Своими притеснениями они разорили народ, извели всех подлостью и развратом.

— Притесняют и подличают не только люди эмира. Вон мой хозяин за последние десять — пятнадцать лет захватил землю не менее как у двадцати или тридцати крестьян из нашей деревни, а их самих превратил в своих батраков, поденщиков да издольщиков.

— Ну какие ж тут притеснения? Они продали свою землю, а он купил.