Елена Арсеньева - Королева эпатажа (новеллы)

Это человек, у которого преобладает не интеллект, а душа. Сердце, воля, энергия. Я верю в Павлушу и его звезду. Он — Орел».

Правда, испытывать сладость любовных объятий Орла Александре было ужасно некогда. Как‑то незаметно навалилось 25 октября 1917 года, когда несколько испуганные собственной смелостью, решительно не знающие, что делать дальше, большевики взяли власть у растерянного Временного правительства. Когда Ленин озвучил мысль Наполеона: «Главное — в драку ввязаться, а там посмотрим!» — и старая добрая Россия полетела вверх пятами…

Впрочем, оговоримся сразу. Если кто и был в той ситуации испуган, то это интеллигентские хлюпики вроде Зиновьева и Каменева. Товарищ же Коллонтай сомнений не ведала. За что и была удостоена министерского портфеля — стала наркомом государственного призрения. Одновременно с ней в большевистском правительстве оказались два ее любовника — нынешний и отставной. Кстати, Шляпников вообще был единственным рабочим в рабоче‑крестьянском правительстве и единственным сторонником многопартийности (но был задавлен массой сторонников исключительно большевистского правительства).

Пока Шляпников дискутировал с новорожденным Совнаркомом, Дыбенко по личному указанию Ленина изымал в бывшем Министерстве юстиции все документы, касающиеся контактов Ильича и его ближайших соратников с германским военным командованием, финансовые документы, подтверждающие получение немецких миллионов, — то есть сведения, с риском для жизни добытые русскими шпионами в Германии.

Ну а Валькирия в это время, грохоча крылами, с делом и без дела пуляя в воздух из «маузера», так, что досужим наблюдателям могло бы показаться, будто «ветреная Геба, кормя Зевесова орла, громокипящий кубок с неба, смеясь, на землю пролила», брала штурмом Александро‑Невскую лавру, где было решено, выплеснув в канаву опиум для народа, устроить Дом инвалидов. Вот только досужих наблюдателей в то время не сыскалось: боялись нос на улицу высунуть.

Натурально, ошметки старого режима начали возмущаться этим дьяволобесием и, используя свои старорежимные методы, предали комиссаршу анафеме со всех амвонов. Вечером в Совнаркоме была распита огромная бутыль самогонки, которую принес по этому случаю товарищ Дыбенко своей даме сердца (вот так — самогонку, а не букет душистых роз, и не тюльпаны, и не лилии). Впрочем, где было взять букет душистых роз в октябре 17‑го года?

С одной стороны, возмущение Отцев церкви было Александре глубоко безразлично. С другой — она была дама мстительная…

Ответ ее на анафему не замедлил явиться.

Видимо, вопросы брака и семьи подлежали юрисдикции департамента, возглавляемого Александрой, потому что первым узаконением, внесенным комиссаром Коллонтай на утверждение Совнаркома, был декрет о гражданском браке, который отныне заменял собой брак церковный, а также о равенстве супругов и признании равенства внебрачных детей с теми, кои родились в браке. Декрет был утвержден единогласно, так же, как и второй: о разводе. Отныне брак мог считаться расторгнутым по первому же требованию одного из супругов. А внизу подпись комиссарши Коллонтай.

А вот получите, святые отцы, гранату!

Вот так они и проистекали, первые шаги молодой Советской республики…

Конечно, рождение нового государства — дело хлопотное. И Дыбенко, и его возлюбленная были заняты день и ночь государственными делами. Чаще всего — в разных географических точках. Однако их отношения стали главным предметом сплетен новой советской элиты, и эта тема лидировала по популярности среди других: очередного раскола в Совнаркоме по поводу свободы слова и печати, отступничества Шляпникова, Рыкова, Милютина, Ногина и некоторых других, подавших в отставку, потому что «Совнарком вступил на путь политического террора».

Кстати, Шляпников вскоре в Совнарком вернулся.

Кажется, единственным, кто еще не участвовал в обсуждении романа Александры и Павла Дыбенко, был простодушный Федор Раскольников, который продолжал платонически вздыхать по обворожительной комиссарше. Однако, чтобы сразу исключить все и всяческие недомолвки, Дыбенко (по собственной ли инициативе, по просьбе ли Александры) проинформировал его о создавшейся ситуации, на что Федор ответил печальным письмом, смысл которого сводился в принципе к следующему: «Я боготворю вас, но раз вы и Дыбенко любите друг друга, то я, как третий лишний и ненужный, должен уйти».

Любовь бушевала точно так же пламенно, как и пресловутый мировой пожар.

А если без ерничества… В самом деле, это была великая любовь двух поистине великих личностей: безумной красавицы‑валькирии и одушевленного пулемета «Максим». Каждый любит, как умеет, и они любили, изредка встречаясь на разных фронтах и в разных столицах, беспрестанно переписываясь и осыпая друг друга несчетным количеством разных по качеству, так сказать, ласковых имен.

Она — ему:

«Мой любимый, мой милый, милый собственный муж! Не хватает мне твоих милых сладких губ, твоих любимых ласк, всего моего Павлуши, все думы о тебе, о твоей большой работе. Милый, иногда мне кажется, что в эти знаменательные дни, пожалуй, лучше бы, если бы ты был ближе к центру… Когда человек на глазах, ему дают ответственные дела, ставят на ответственный пост. Я все еще как‑то не верю, что мы далеко друг от друга, так живо ощущение твоей близости. Мы с тобой одно, одно неразрывное целое. В тебя, в твои силы я верю, я знаю, что ты справишься с крупными задачами, которые стоят перед тобою во флоте, но знаю также, мой нежно любимый, что будут часы, когда тебе будет не хватать твоего маленького коллонтая. А большой, пожалуй, даже чаще будет нужен тебе. Нужна очень интересная агитационная работа — думаю, как бы помочь тебе в этом?.. Мой милый, милый Павлуша, чувствуешь ли, как мои мысли летят к тебе? Ласки вьются волною вокруг тебя и хотят проникнуть в твое сердечко. Как хотелось бы обхватить обеими руками тебя за шею, вся‑вся прижаться к тебе, приласкать твою милую голову, найти губами губы твои и услышать твои милые ласковые слова, в ответ на которые так сладостно вздрагивает и сладко замирает сердце. Милый! Любимый! Твой голубь так страстно хочет скорее, скорее прилететь в твои милые объятья!..»

Он — ей:

«Дорогой мой голуб, милый мой мальчугашка, я совершенно преобразился, я чувствую, как во мне с каждой минутой растет буря, растет сила!.. Шура, голуб милый нежный любимый несколько слов пишу тебе под звуки боя… Я потерял в бою почти весь командный состав. Жажду видеть моего мальчугашку и сжат его в своих объятиях. Невообразимая тоска охватила меня. Кипит работа. Но все это тоска кроме моего мальчугашки. Ты единственное достойное существо, тобою наполнены все мои фибры…»