Елена Арсеньева - Королева эпатажа (новеллы)

Между прочим, возможность занять настоящий королевский престол снова вспыхнула перед ней — и снова погасла, словно манящий блуждающий огонек. Одна из придворных партий Швеции прочила на освободившийся королевский трон герцога Ольденбургского, губернатора Тверского и прочая, и прочая, и прочая. Однако его кандидатуру не поддержал один человек, чей авторитет в российском государстве едва ли не превышал в то время авторитет самого императора. Звали того человека Михаил Михайлович Сперанский, и он в то время был министром внутренних дел и ближайшим советчиком Александра. Его программа государственного переустройства была на устах у всех, ее обсуждение было самой модной темой в салонах.

Екатерина ненавидела Сперанского и приложила все усилия, чтобы охладить к нему брата. Не одна, конечно, — нововведения Сперанского встречали противодействие у целой партии. Однако Екатерина, имевшая к брату доступ в любое время дня и ночи, была самым настойчивым выразителем антипатичной Сперанскому позиции. Она направо и налево уверяла, что преобразования Сперанского ослабляют Россию, а ведь впереди война с Наполеоном… По сути, это были обвинения в измене и предательстве. Ну что ж, она была не одинока: яростным противником Сперанского был, например, горячий поклонник Екатерины Павловны историк Карамзин. Капля камень долбит, и дело в конце концов было сделано: доверие Александра к Сперанскому было подорвано. Отставит император Сперанского еще только в 1814 году, сослав его губернатором в Пензу, однако еще в 1812‑м тот утратил свое первенствующее положение в государстве. Ну и отомстил, как мог, злоязычной княжне Екатерине, в которой видел мину замедленного действия, подложенную под русский трон.

Запал у этой мины был подожжен вновь, когда началась война 1812 года.

Багратиона в то время не было при Екатерине. Еще в августе предыдущего года князь Петр стал командующим Подольской армией, расположенной от Белостока до австрийской границы и переименованной в марте 1812 года во 2‑ю Западную армию. Именно в марте Багратион отбыл в штаб‑квартиру армии, непрестанно размышляя о том, что война с Наполеоном, по‑видимому, неминуема. Он представил Александру I свой план будущей войны, построенный на идее наступления. Между прочим, сия идея не раз обсуждалась им в Твери в разговорах с Екатериной. Разумеется, император не знал об этой маленькой тонкости. Но, так или иначе, он отдал предпочтение плану военного министра Барклая‑де‑Толли, и Отечественная война началась отступлением 1‑й и 2‑й Западных армий и их движением на соединение. Наполеон направил главный удар своих войск на 2‑ю Западную армию Багратиона с целью отрезать ее от 1‑й Западной армии Барклая‑де‑Толли и уничтожить. Багратиону пришлось отходить с большим трудом, прокладывая себе путь боями у Мира, Романовки, Салтановки. Оторвавшись от войск французского маршала Даву, он переправился через Днепр и 22 июля наконец соединился с 1‑й армией под Смоленском.

Воспитанному в суворовском наступательном духе Багратиону в период отступления было очень тяжело. Не столько физически, тут он ко всему привык и выдержкой мог поспорить с любым рядовым солдатом, — но морально.

«Стыдно носить мундир, — писал он начальнику штаба 1‑й армии А.Ермолову. — Я не понимаю ваших мудрых маневров. Мой маневр — искать и бить!»

Он возмущался Барклаем: «Я никак вместе с военным министром не могу. И вся главная квартира немцами наполнена так, что русскому жить невозможно и толку никакого».

Под Смоленском Багратион предлагал дать Наполеону генеральное сражение, но отступление продолжилось.

Странная тактика русской армии внушала беспокойство и мирным жителям. Екатерина во всеуслышание называла руководство армией бездарным. Ну что ж, она была права, заодно обвиняя и брата в малодушии и бездействии. Однако втихомолку она радовалась, что богоподобный Александр оказался слаб перед лицом опасности. И делала все, чтобы ее громогласные филиппики в его адрес стали известны всем.

— Куда же нас вели, когда все разгромлено и осквернено из‑за глупости наших вождей?! — возмущалась Катрин.

Вождь — это, понятно, Александр. И когда он, чувствуя себя оскорбленным, советовал сестрице придержать язык, она огрызалась:

— Вам не следует указывать на то, что все это не по моей части, — лучше спасайте вашу честь, подвергающуюся нападкам…

Екатерина прекрасно сознавала, как эффектно она выглядит в позе защитницы Отечества, особенно по сравнению с братом, который и впрямь был растерян. Она же — воинственная, несмотря на очередную беременность, необычайно эффектная в черных одеяниях, которые она поклялась носить до победы, в знак траура по гибнущей державе…

Конечно, правильно выбранная поза важна не только в любви, но и — в первую очередь! — в политике.

Разумеется, Екатерина понимала, что всякое слово должно быть подкреплено конкретным делом, и старалась вовсю. Она стала организатором тверского ополчения, поддерживала идею партизанской войны, выступала за то, чтобы каждому желающему дать оружие, даже и крепостному крестьянину…

Это все было известно Александру. И он почти не удивился, когда узнал, что при дворе формируется оппозиционная партия, которая делает ставку на его сестру. Император ринулся бы в Тверь немедленно, однако пришлось задержаться: сначала ждал известий об исходе Бородинской битвы, потом о судьбе Москвы. Получил их… а заодно весть о том, что у Екатерины именно в тот день, 26 августа, родился второй сын.

Когда‑то Александра очень увлекали греческие трагедии. Ах, Немезида, Немезида… Об этой богине он вспомнил, когда размышлял о сестре, о ее ребенке, о том, что он родился в один из самых трагических дней в истории России.

«Интересно, кто его отец?» — подумал Александр. В свете того известия, которое он должен был сообщить сестре, этот вопрос представлялся особенно интересным.

— Катрин… — медленно проговорил он после того, как выразил должным образом восхищение ее красненьким, толстеньким, крикливым младенцем. — Дорогая сестра… Мы проиграли битву под Бородином, мы потеряли Москву.

— Я знаю, — угрюмо ответила она. — Я говорила, что в этой войне надо быть сильным. Зачем вы пришли сюда? Чтобы признать мою правоту?

— Нет. — Он не смотрел на нее. — Нет. Я пришел совсем не ради этого.

Александр помолчал, впервые в жизни пожалев прекрасную фурию, когда‑то любившую его, а потом возжелавшую его смерти. Желавшую и сейчас… якобы ради России, а на самом деле — только ради себя самой.

— Багратион… — с усилием начал он наконец. Что ж, сообщить‑то, с чем он пришел, было тяжело.

— Да говорите же! — вскрикнула Екатерина. — Он ранен?