Александр Донских - Родовая земля

Григорий Васильевич медленно поднялся со стула. Ни один мускул не вздрогнул на его лице, но глубоко сидящие, угрюмые от природы глаза — как два уголька тлели: чуть подуй ветер — вскипит огонь, жаром обдаст всех, пощады не жди; и сам полыхнёт, и сгорит. Замолчали люди, каверзно насторожились, вороватыми насмешливыми взглядами посматривали на старосту; его сразили, но он не сдался.

— Не ведаете, люди добрые, чиво творите, — хрипло, но тонко пропел, как с клироса, Григорий Васильевич. Обморочно качнулся к стене, назад. Удержался на ногах. — Дрянно стали жить — так виноватых отыскали? Злобу да досаду срываете? А Господь всё видит! — поднял высоко над усыхающей жалкой головой руку с торчащим суковатым пальцем.

— Будя проповедовать — не в церкви, поди, да и ты, Василич, в попы не гож по грехам своим, — выкрикнул Пётр Алёхин, насмешливо озираясь в поисках поддержки.

— Взашей энтих Охотников! Попили нашу кровушку. Голосуем за П е тра! — поддержал морщинистый, прокуренный мужичок Половников Савелий. Он недавно рассчитался с Михаилом Григорьевичем за многолетние долги и на удивление всех осмелел так, что теперь и не признать было его: весь распетушился в своём ветхом, на собачьем свалявшемся меху полушубке, слабой грудью давит вперёд, слюной брызжет.

Долго шумели, два мужика даже подрались, по-бабьи поцарапав друг другу лбы и носы. Потом, уже заполночь, погожцы проголосовали, — и с небольшим перевесом выбрали старостой Петра Алёхина.

62

С неделю Григорий Васильевич жил молчком, не молился, не работал по дому и во дворе, то на печи у себя в пристрое лежал, привалившись лицом к обшарпанным кирпичам, то брал на руки внука Ванечку и сидел с ним у окна, смотрел на заваленный снегом огород, на кромку замёрзшей Ангары, на горбатины сопок на правом безлюдном таёжном берегу, слушал гудки локомотивов, гладил тёплую нежную головку внучка, ласково, как зверь-мать, покусывал его маленькое молочное ушко. Ванечка смеялся, трепал деда за бороду и густые нависающие брови. А дед молчал. Тяжело молчал. Любовь Евстафьевна не приставала с разговорами, но украдкой плакала в закутке. Тревожно отмечала, что старик день ото дня худеет, сереет и весь сжимается и съёживается, как подвешенный для просушки гриб.

Несколько дней Григорий Васильевич прожил у дочери в Знаменской обители. Молился, каялся в грехах перед величавым, чернобородым отцом Паромоном, а вечерами приходил в уютную, но узкую келью к дочери, и они подолгу и душевно беседовали. Феодора ласково утешала отца, всматриваясь в его маленькие растерянные глазки. А он всё твердил, то сердито, непримиренно закипая, то отчаянно, горбато сникая весь:

— За грехи великие рода моего наказан я. Вся жизнь пошла вкось и вкривь, дочка. И дом мой тепере не мил мне, и родное моё Погожее невзлюбил я. Грешный и слабый духом я. И тьму вижу внутри себя, а вокруг — пустыня, пустошь, запустение. Желчь злости к людям жжёт моё сердце и разъедает душу… а ведь хочется мира и любви. Как жить, как жить?

— С любовию к людям и жить, как жил, батюшка, — отвечала Феодора, поглаживая дряблую натруженную руку отца. — А дом земной — он не вечный.

Одним вечером она открыла Писание, остановилась на послании Апостола Петра и стала читать для отца, а он вслед шептал хорошо знакомые ему слова: «Итак, отложив всякую злобу и всякое коварство, и лицемерие, и зависть, и всякое злословие, Как новорожденные младенцы…»

— Как новорожденные младенцы, — назидательно и умилённо покачивал сухонькой головой отец, словно бы чему-то учил дочь и хотел, чтобы она правильно поняла этот священный текст и мысль о новорожденных младенцах.

«…Как новорожденные младенцы, возлюб и те чистое словесное молоко, — радовалась инокиня Мария тому интересу, который охватывал душу отца, — дабы от него возрасти вам во спасение; Ибо вы вкусили, что благ Господь…»

— Благ, благ, — прицыкивал старик.

«…Приступая к Нему, камню живому, человеками отверженному, но Богом избранному, драгоценному, и сами, как живые камни…»

— Да, да, мы — живые камни в основании веры Христовой, — уже радовался старик, не совсем ясно осознавая, чему именно.

«…как живые камни, устрояйте из себя дом духовный…»

— Вот-вот: дом духовный! — даже вскрикнул отец. — Понимашь, Федорушка? — Поднялся со стула, стал ходить по келье, поскрипывая половицами и припадая на покалеченную ногу. Воздух взволновался, и пшеничный огонёк лампадки заметался, словно бы искал выхода, желал вырваться за пределы кельи. — А они — они! — чиво творят, дочка? Разделяются на кусочки! В песок рассыпаются. А какой дом устоит на песке?

«…устрояйте из себя дом духовный, священство святое, чтобы приносить духовные жертвы, благоприятные Богу Иисусом Христом».

Дыхание Феодоры прервалось от великого волнения, руки с Евангелием обессиленно опустились. Отец, вдруг припав на колено, приник к плечу дочери, и они обнялись. Слёзы умиления и печали ползли по щекам, сладко солоня губы.

— Прости меня, дочка, за всё… грешен… неразумен бывал… а ить надо только с добром и любовию в сердце жить.

— Ты меня, батюшка, прости, потому как непутёвая я была… а ты всегда хотел мне только добра… и любил… любил… любил меня, недостойную.

И они, затихнув, смотрели, как очарованные, на маленькое пламя лампадки, которое, казалось, тянулось к лику тихого, внимательного и внимающего нечто неподдающееся человеческому разуму Христа.

С просветлённым сердцем уехал отец морозным, хрустким утром от дочери. Пересекая в кошёвке у острова Любви скованную льдом Ангару, слушал кипенные пересыпчатые звоны иркутских церквей, оглядывался на беленные, в фиолетовой печальной поволоке стены Знаменского монастыря. В морщинистом окологлазье запуталась слеза.

63

Славным местом на сибирской земле был Знаменский монастырь!

Трудолюбивые, исполнительные и — что было не редкостью — предприимчивые монахини и послушницы его не только себя в избытке обеспечивали овощами, подсолнечным маслом, ягодами, орехом сибирской сосны, целебными травами, смолами, но и торговали всем этим на рынках города, снаряжали подводы с товарами в другие веси, волости и губернии. Даже держали рыболовецкую артель в Больших Котах на Байкале. Монастырь имел обширные пойменные угодья и стадо коров, табун лошадей. В деревне Хомутово под Иркутском монастырю принадлежал птичник и свинарник.

Заведовала этим большим хозяйством настоятельница матушка Исидора. Но она была уже старой, болезненной, подслеповатой. Её многие побаивались за прямолинейный и твёрдый, как кремень, норов. Могла в лицо выпалить человеку такое, что у того долговременно содрогалось внутри, или, как выражались, человека «корёжило». Могла сгоряча и ударить ту сестру, которая стала сбиваться — по мнению матушки — с правильных, определённых монастырским уставом путей. Бывало, монахини и послушницы боялись попадаться на глаза матушки, прятались в зимовьях до поры до времени, пока не остынет её гнев. Однако ещё никто не покинул монастыря самостоятельно и не пожаловался отцу благочинному или же самому архиерею. Матушку Исидору, несмотря ни на что, очень уважали и даже почитали.