Борис Карсонов - Узник гатчинского сфинкса

По улочке, вывернув из-за часовенки Святой Марии, шла женщина и вела козу. «Эк, борода!» — подумал он, глядя на козу.

«…Быть может, щекотливого… — и чтобы не написать грубого немецкого слова, он написал по-французски, с дипломатической неопределенностью: — commission scabreuse [16] Темное, не совсем законное дело ( франц. ). и даже опасного, а так как никто не бывает смелее человека, потерявшего все (намек на смерть жены), то в настоящий момент я наиболее подходящее лицо для подобного дела…»

Он прошелся по комнате, ощутив меж лопаток холодный пот. Смахнул со стола кучу расщепленных перьев — этих немых улик преступного замысла, потом перечел написанное. Выглянул в окно. Запечатал конверт. «Странно, — подумал он, — как у Мефистофеля» (это о козьей бороде), — и позвал слугу.

Гримм был более чем дипломат. Это был такой немецкий «французишка», который осмеливался называть в своих письмах Екатерину «пройдохой». Впрочем, она тоже не скупилась на прозвища, величая его «козлом отпущения». Надо полагать, что это был взаимный знак высшего доверия. Сей изящнейший, трижды перебеленный листок, заполненный ровным, угловатым почерком, Гримм попросту вложил в свой конверт с припиской к ее величеству благосклонно отнестись к предложению ее ревностного чиновника. Конечно, он слишком хорошо понимал… щекотливость, скажем так, ситуации с этим предложением. По обыкновению, с божествами подобные вопросы не обсуждают, хотя, без сомнения, они-то более всего и пользуются подобными услугами.

О, да, она ответила:

«Что ж до вашего Коцебу, о котором я постоянно слышу, то, по правде сказать, я совершенно к нему равнодушна. Но знаю одно, что он заставляет всякого ко мне писать, а сам находится везде, только не там, где бы ему следовало быть. Конечно, если у него такой нрав, что он не может сидеть смирно на месте, то он волен ехать куда угодно. У нас он слывет завзятым пруссаком; он был в сношениях с Густавом [17] Густав III, шведский король, правил в духе «просвещенного абсолютизма». В 1788 году начал крайне непопулярную войну против России. , полагаю, что тот глупец в качестве всесветного покровителя обласкал и его, как человека даровитого и литератора.

Письмо его прочту и, если можно будет, напишу комментарий на него».

Ни более ни менее!

И надо отдать должное нашей государыне. Неделю спустя, в следующем же своем доверительном письме, она вспомнила свое обещание. Поговорив о том о сем, обсудив Ваньера, секретаря Вольтера, затем сказала:

«Я настойчиво прошу моего козла отпущения освободить меня от комментирования слишком длинного коцебунского письма; он считает, что не любит тех, кто занимается саморекламой, а хочет, чтобы оценку ему дали без всякой потуги с его стороны. Ну так я вот скажу, что этот человек может быть превосходен везде, но только не у нас. К тому же, не знаю почему, но его подозревают в том, что заражен Вильгельмизмом [18] То есть преданностью прусскому королю Фридриху Вильгельму. … что уже достойно внимания».

И, наконец, последнее:

«Этот Коцебу мне надоел. Я не имею чести его знать! Слышала, что две его театральные пиесы были запрещены в Вене, по причинам мне неизвестным».

Все померкло окрест. Гулкими и усталыми каменьями стучало в висках. Холодный царицын листок жег, как раскаленные свинцовые ласты инквизиторов. Истерзанная в битве со временем апсида Олевисте мрачно покачивалась своей громадою, кровоточа каменными щелями — она жаждала новых упрямцев… Он смотрел на нее с ненавистью и отчаянием обреченного заложника.

«Милостивый благодетель, свет мой и друг Гаврила Романович», — письмо Державину получилось большим и путаным, как молитва бедуина.

Губернатор олонецкий, потом тамбовский, он успел за то время, что Коцебу президентствовал в Ревеле, возненавидеть наместника Тутолмина, разорвать с ним, вызвать на себя гнев другого наместника, генерала Гудовича и логически подвести свою фортуну под катастрофу: по доносу Гудовича незадачливый «мурза» был отрешен от губернаторства и отдан под суд Сената.

В промежутках между следствием, он сочинил на себя надгробную эпитафию. На камне ода должна была выглядеть так:

«Здесь лежит Державин, который поддерживал правосудие, но, подавленный неправдою, пал, защищая законы».

Однако же он пока еще не пал! Он ходил по петербургским площадям, как Петр, с тяжелой тростью, взъерошенный и решительный изгой, провидец и чудак, родившийся не ко времени. Ему ничего не оставалось, как сделаться адвокатом самому себе. Его защитительная речь удалась. Это было «Изображение Фелицы». Сенат его оправдал — вынужден был оправдать, а «Фелица» сделала своим статс-секретарем при принятии прошений.

«Это мой собственный автор, которого притесняли», — сказала она темно-зеленым с золотом мундирам и белым напудренным парикам. Было отчего одному из париков, самому лютому врагу Державина, пасть в параличе — то был князь Вяземский…

Да, он стоял теперь у самого подножия трона российского и был tête-à-tête с самой самодержицей…

Коцебу еще помнил звездный блеск золотой табакерки в атласном ложе и слышал упоительный звон желтеньких червонцев.

«…Достопочтимый учитель и покровитель Гаврила Романович, в смятении духа, униженный и покорный, осмеливаюсь преподнесть вам плод усердия своего — только что вышедшую отдельным изданием на немецком языке вашу несравненную оду — «Изображение Фелицы», перевод коей я осмеливаюсь преподнесть вам…»

Письмо получилось сумбурным, и он боялся его перечитывать. Впрочем, можно было бы и вовсе ничего не писать. Главное — книжки. Одну он посылал автору, вторую просил передать той, кому посвящена сия ода.

«Господи, — молился он под средневековый звон колоколов Олевисте, — хоть бы приняла, хоть бы вспомнила»…

Статс-секретарь ее величества Гаврила Романович Державин приехал в Царское рано, потому как матушка любила вставать рано, к тому же нынче она нарочно приказала быть не к обеду, а к утру. Парк был тих, от росы знобкий, тяжел. Над водами прудов недвижно висел туман. Сырые дорожки темны. Но захлебывающийся от радости своего бытия птичий гомон обещал день жаркий.

Он остановил карету подле причудливой вязи железных ворот, увенчанных золотыми коронами Российской державы. Не спешно вышел. Посмотрел за ворота, на обширнейший парадный двор, классически пустой и потому неуютный, как лобное место. Глубокие впадины окон, всплески белого с синим, деревянные толпы истомленных эллинов, страдающих под тяжестью золота, тучи глуповатых амуров, крылья, рыбьи хвосты, хитоны, свирепые морды кентавров, женские груди, белые и снежно-холодные, — все это исступленно жило в пышном одеянии Екатерининского дворца.