Борис Карсонов - Узник гатчинского сфинкса
- Название:Узник гатчинского сфинкса
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:Южно-Уральское книжное издательство
- Год:1991
- ISBN:5-7688-0247-9
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Ваша оценка:
Борис Карсонов - Узник гатчинского сфинкса краткое содержание
Долгое время Зауралье было местом ссылки. О славных гражданах Отчизны — декабристах и других ссыльных, конфликтующих с престолом, на Курганщине — рассказывает автор, опираясь на архивные и малоизвестные источники.
Рассчитана на широкий круг читателей.
Узник гатчинского сфинкса - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, здравствуй, незнакомица! — срывающимся голосом прошептал он. Девочка повела глазками, что-то промурлыкала и улыбнулась. Жуковский этого не ожидал. С какой-то поспешностью и вместе с тем с той непостижимой осторожностью, которая изобличала в нем новичка, он бережно-бережно, будто папскую тиару, взял ее на руки, левой рукой внизу нашарил концы пикейного одеяльца, подвернул и тихо, закрыв глаза, прижал к себе это теплое трепетное существо…
Анну особенно поразил этот его языческий жест. Она пристальнее, как бы со стороны, взглянула на него: на дряблой белой руке как-то особенно глумливо посверкивал сухим блеском золотой перстень с зеленым гроссуляром, сбитый ком батистового шейного платка, набежавшие на воротник раздавшиеся в нездоровой полноте щеки с уже выступившей седой щетиной, редкая прядь волос, прилипшая к широкому лбу, и эта первобытная молчаливая печаль в глазах!
Боже праведный, как же, должно быть, он одинок и несчастен. Пятьдесят лет! И ни единого близкого человека: ни детей, ни любимой!.. Мыкается по белу свету, что-то все делает, за кого-то все хлопочет… И ни единой сердечной радости!..
Наверное, Жуковский что-то почувствовал: украдкой метнув взгляд на Анну, он положил начавшую капризничать девочку и спешно стал прощаться.
— Я не премину быть всегдашним вашим ходатаем… И мы обязательно встретимся!
Это были его последние слова.
Ямщик гикнул. Лошади рванули. Дрожки мелко подпрыгнули и покатили. Анна стояла и ждала, что он оглянется, но Жуковский не оглянулся. Поджав сухими ладошками грудь, опустилась она на крыльцо. Вставало солнышко. В желто-зеленых аллеях таяла утренняя свежесть.
В первую же ночь в Чумлякской, в тусклом широком доме дьякона, сочинял Жуковский письмо императрице… На белую, с оттенком желтизны, бумагу с золотым Российским гербом при призрачном свете лампадок ложатся странные строки:
«Ни одного из встреченных мною в Кургане я не знал прежде…»
Да простит ему бог сию ложь во спасение!..
«На один миг в лице нашем явилась перед ними Россия, и родные, и погибшее прошлое, и осталось от всего безнадежное будущее. А их дети, оставленные в России или родившиеся в изгнании… Мы исчезли для них, как тени», — он цитировал Анну.
Но самое удивительное даже не это: всех поименовал он в письме своем, прося за них милость божию и царскую. Но вот что странно: нет среди имен этих одного — имени Анны Розен. Нет!..
Под вечер в конце июня 1852 года на взгорке Нарвской дороги, едва ли не против Ивангородской крепости, шли от всенощной две женщины, пожилая и совсем юная, когда нагнала их крепкая тройка, на дрогах коей виделся гроб, обтянутый рогожей.
— Кого везете? — спросила старшая.
— Действительного тайного советника Жуковского! — бойко ответил казенный человек с большою круглою бляхою на груди.
Женщина еще какое-то время стояла и смотрела вслед удаляющемуся возку, а потом медленно-медленно стала оседать в красную придорожную пыль.
— Мама, что с тобою?
«Вот и свиделись!.. До чего ж обязателен был этот человек!..»
ОТЕЦ
«…И вот решился я испытать разумом все, что делается под небом; но это тяжелое занятие дал бог сынам человеческим, чтобы они мучили себя…
И неужели так: кто умножает познание — умножает скорбь?..»
Хотя Андрей и не был обременен условностями великого диалектика духа Екклезиаста, смутно чувствовал тревожащий глубинный смысл слов этих, отграненных и отшлифованных веками человеческого опыта. И все чаще вера в Предопределение, так томившая его в последние дни, вдруг начала ускользать, расплываться, обнажая в душе страшную пустоту, неустойчивость и даже смятение.
«…Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния… И любовь их, и ненависть их, и ревность их уже исчезли, и нет им более части вовеки ни в чем, что делается под солнцем…»
— Да-с! — решительно сказал Андрей, захлопывая книгу и почти в изнеможении откидываясь на высокую спинку стула…
Он сидел за широким, сколоченным из толстых сосновых досок, некрашеным столом, покрытым камчатою скатертью. На столе — книги, десть бумаги, аккуратный пучок еще не заточенных гусиных перьев, перехваченный шелковою тесьмою, садовые ножницы, склянка с клеем. На столе было что-то еще, что видел и что ощущал он, но все как-то мимолетно, не сознавая, что это и зачем это…
Он сидел, устало откинувшись на тяжелую спинку кресла, перехватив длинными, худыми пальцами переносицу и закрыв глаза. Правая рука его сползла с подлокотника и едва ли не касалась пола.
Почему-то в последние дни чаще обыкновенного память его с жесткой настойчивостью возвращала в детство, но возвращение это несло не щемяще-радостную, светлую грусть, а тяжелое чувство потерянности и скорби. Как в навязчивом горячечном сне, наплывали одни и те же разорванные картины позднего мая, когда тринадцатилетний подросток, худой и длинный, в коротком зеленом сюртучке, перешитом из отцовского мундира, поспешно сбегал по серым каменным ступеням крыльца Нарвского народного училища и, не замечая ни сплетения дикого хмеля, ни рыже-зеленых колючих стеблей цветущего шиповника, мчался, не переводя дух, небольшим пустырем, мимо старой часовни, мимо пожарной каланчи, мимо подворья сапожника Груммеля на торговую площадь, где возчики дальних деревень Ментака и Авинурма уже не спешно укладывали телеги городскими покупками и старыми пустыми бочками из-под вина. И вот уже порожний обоз приминает влажную пыль нарвской дороги. Звяканье удил, скрип телег, глухой клекот дегтя в лагуне, что болтается на роспуске задней подушки. Вечером, когда зажигались летние звезды, где-нибудь на дерновой поляне у ручья обоз располагался на отдых. Жаркий костер, тревожное всхрапывание лошадей в темноте, завораживающие байки бывалых людей. А то вдруг кто-то запоет протяжно: «Ай-ду, ай-ду, ай-ду…» Под грубым и толстым чепаном тепло, покойно. Мальчик скользит пальцами по плотно вспухшему внутреннему карману с деньгами и, успокоенный, засыпает тут же, у костра. А летняя ночь коротка. В низком предутреннем тумане темным бугром вдруг обозначится широкий круп лошади или где-то вынырнет и тут же исчезнет до жути высокая голова ее. Кто-то толкает: «Эй, барич, вставай!..»
Дымится на тихом солнце роса, небо в жаворонках, рощи, озимые поля и серая млечная дорога — все зависает и клубится. Вот уж завиделись в высокой роще крутые скаты мызы Каллины. Боже мой, скоро родимый дом! Дом, который он не видал с рождественских дней. С этого места и до самого Ментака — все тут знакомо до сладостно-щемящей боли! Каждый бугорок, каждый овражек, каждое деревце… — все обегано, все ощупано, и все это с материнской песнею осело в душе его, как слова колыбельные, как интонация речи родимой!.. Он тянет гусиную шею, встает на колени, придерживаясь за крутое плечо мужика. А телега катится, катится, мужик смеется: «Соскучился?!»
Шрифт:
Интервал:
Закладка: