Александр Шмаков - Азиат

Пожитки его были скромны: связка книг да скрипка в стареньком, ободранном футляре — ее подарил учитель из Зирган.

Земская начальная школа, куда прибыл Герасим, размещалась в низеньком одряхлевшем домике. Работала здесь Афанасия Евменьевна Кадомцева, в прошлом выпускница Уфимской дворянской гимназии. Она встретила Герасима по-матерински, помогла ему устроиться с жильем, рассказала, чем надо заниматься, познакомила с людьми.

Строгая, одетая в темное платье с белым пикейным воротничком, сколотым брошкой, Кадомцева оставила хорошее впечатление о первой встрече. Она знала многих «невольных» жителей, сосланных в Уфимскую губернию за революционные взгляды. Была знакома с «неблагонадежными» и симпатизировала им. Все это узнал и понял Герасим позднее.

— Кончали Благовещенскую семинарию? — спросила она в первый день их встречи.

— Да, — отозвался Герасим.

— Обстоятельно готовит учителей, самостоятельность в них развивает, — подчеркнула Кадомцева.

Мишенев вскинул глаза.

— Можете не говорить, каждый выбирает ношу по себе, — сказала Афанасия Евменьевна и тут же перешла на другое:

— Сколько же вам лет?

— Восемнадцать.

— Можно дать больше.

Она вздохнула.

— Я столько же лет отдала школе, сколько сейчас вам, — восемнадцать. Как бежит время… Боже мой!

Они сидели на табуретках возле классного стола, заваленного тетрадями. В небольшие окна пробивался свет туманного ноябрьского дня.

— Трудно будет, — говорила Кадомцева, — но не отчаивайтесь. К ученикам привыкнете, а рудокопы — народ, хоть и тяжелый, темный, однако отзывчивый. — И добавила: — Говорят, что Павел Васильевич Огарков, управитель наш, хлопочет о постройке новой школы.

Ободрила тогда Кадомцева молодого учителя. И потом, когда Мишенев принял от нее школьное имущество и остался один, Афанасия Евменьевна как бы присутствовала в классе, поддерживала его. Он знал, что ученики любили Кадомцеву, что, конечно же, сравнивают их. И Герасим искал пути к дружбе с ними, был убежден, что ученики в учителе должны видеть прежде всего своего умного наставника, друга.

Случалось, кто-нибудь из учеников недомогал, и он запрягал лошадь и увозил заболевшего к фельдшеру на поселок Тяжелого рудника.

В свободные часы Герасим ходил с учениками в лес, обязательно поднимались на Шихан-гору, откуда просматривались синие, причудливые горные хребты, убегающие в разные стороны. Иногда он брал скрипку. Садились в кружок, пели песни про русскую старину, про смелых людей, боровшихся за народное счастье. Эти песни он разучивал со своим учителем в Зирганской школе.

«Вниз по матушке, по Волге» или шуточную, веселую песню «За три гроша селезня наняла» начинали подтягивать и рудокопы, если оказывались поблизости. Сначала они относились к молодому учителю настороженно: «Учителишко-то совсем парнишка супротив Афанасии Евменьевны. Ему в бабки играть бы». И сам он, Мишенев, чувствовал и понимал это. Но нравилось рудокопам, что их не чуждался учитель, интересовался жизнью, часто заступался и не лебезил перед рудничным начальством, а, как ерш, делался колючим, когда заходила речь о нужде.

Всего лишь три года провел в Рудничном Герасим, но последующая его жизнь в Уфе, полная тревог и опасностей, не заслонила их. Именно в Рудничном захотелось ему помочь рудокопам — «шматам», как называли там этот бедный, задавленный непосильной работой люд. Он мог бы сказать: три года внушал им, что и для них тоже может быть совсем иная, светлая жизнь.

Жил Мишенев у Дмитрия Ивановича, потомственного рудокопа, отменного мастера, которого попросту звали — рудобой Митюха. Длинными зимними вечерами о многом разговаривали они.

— Башка-парень ты, Михалыч, — говорил ему рудобой, — сердобольный, но когда она, жизнь-то, лучшая, придет, меня на свете не будет. Не сулил бы ты журавля в небе, а дал бы синицу в руки.

И начинал рассказ о своей рудничной правде, как о тайне, полушепотом:

— Ночью-от пойди к Успенскому руднику. Не пойдешь! Жуть возьмет. Молотки стучат, мужики-лесники гогочут, свищут, и тут работают ребятишки, ревут жалобными голосами. Дети-то урок выполняют. Там, родной, запороно полтораста живых шматовских детев. На рудники-то малолетками отдавали…

Митюха говорил правду: работали дети на рудниках, до смерти пороли мальчишек за невыполнение «уроков».

— Пойди-ка ночью-от к Успенскому, с ума сойдешь… вон… синие горы — свидетели…

— Да разве можно забыть такое? И надо бередить людей, чтобы не забывали, — сказал Герасим Михайлович.

— Темны, Михалыч, темны. Учить вроде учили, но как? Дед Егорша, что привез тебя, коренной шмат, а учился одну зиму. Обучился фамилию царапать. А за лето разучился. Вместо росписи крест ставил. Знали хорошо одно: на руде выросли, на руде и помрем…

И Мишенев не раз ходил к Успенскому руднику, спускался в забой, где загублены сотни детей. Сердце сжималось от боли.

Весной 1897 года до Рудничного стали долетать добрые вести о волнениях на Златоустовском казенном заводе. Мишеневу о них рассказывал Дмитрий Иванович.

— И что же делают? — спросил его Мишенев.

— Недовольничают. Порядки у ихнего начальства прижимистые, вот и бушуют.

— А в Рудничном?

— У начальников одни законы, Михалыч, в разинутый рот пряника не положат. Голова не болит от нашей нужды.

— И болеть, Дмитрий Иванович, не будет. Сытый голодного не разумеет.

— Вот кабы всем нам, Михалыч, обрушиться на эту нужду.

— Собраться надо, потолковать.

Незаметно наступило и лето. В прошлые каникулы Мишенев выезжал в родные места, встречался с ссыльными, жившими в губернском центре. Они держались ближе друг к другу и составляли свою колонию. Все находились под гласным надзором. Однако это не мешало им вести довольно независимый образ жизни: терять-то ведь было нечего — ссыльная жизнь в одном городе ничем не отличалась от ссыльной жизни в другом. Мишенева тянуло к ним. Однако на этот раз он задержался в Рудничном. Хотелось поближе сойтись с рабочими, послушать, лучше узнать их.

По утрам глубокая и широкая рудничная яма освещалась солнцем только с одной стороны, другую окутывал мрак. Исполинской лестницей спускались уступы с верхнего края ямы. До позднего вечера во всех углах рудника раздавался стук кайл, шум отваливаемых глыб, топот лошадей, крики и брань рудовозов. В воздухе повисали густые облака пыли, дышать было нечем. Солнце накаляло камни, и в яме стояла изнурительная духота.

Даже в часы, когда рудокопы поднимались на край ямы, чтобы съесть принесенный в узелках скудный обед, рудник не смолкал. Штейгер заряжал динамитом выбуренные в твердых породах шпуры, и гулкие взрывы сотрясали землю.

Герасим подсаживался к рудокопам, заводил житейские разговоры. Спрашивал, сколько вырабатывают, каковы заработки.