Александр Шмаков - Азиат

Над Саратовом низко висели грузные тучи и сеяли мелкий противный дождик. Казалось, они скатывались с Соколовой горы и ползли вдоль Глебучева оврага, протянувшегося от вокзала до Волги. На крутосклоне, как опята на пне, лепились покосившиеся домики, потемневшие от дождей. Тут жили приказчики, мелкая мастеровщина, извозчики, грузчики. В каждом большом городе, а в приволжских особенно, были вот такие домики, где текла своя обыденная жизнь, и тихая, и разгульно-пьяная. Сюда редко заглядывал городовой: могли запросто изувечить в драке.

Промозглый, сырой воздух пронизывал до костей. Пока в своем демисезонном пальто стоял у остановки и дожидался конки, Мишенев основательно промок, а теперь еще и продрог. Как раз врачи предостерегали его от простуды. При ослабленных легких, он и сам знал, можно окончательно подорвать здоровье. «Семь бед — один ответ», — храбрился сейчас он.

Как и прошлым летом, Герасим решил остановиться у Пятибратова. На конке с брякающим над головой вагоновожатого колоколом он по Московской улице добрался до Большой Сергиевской, где жил Яков Степанович. Заехать к нему сейчас куда сподручнее, чем являться к Барамзину или Голубевой. Сначала надо разузнать все у приятеля, выяснить обстановку.

Пятибратов в доме № 48 содержал небольшую столовую для учениц фельдшерской школы, в которой занималась Саша — жена Якова Степановича. Доходы были не ахти какие, давали лишь необходимые средства на жизнь, но зато содержание столовой позволяло Якову Степановичу встречаться с нужными людьми. Столовую, кроме учениц, посещали приказчики, рабочие мельниц и даже Волжского сталелитейного завода.

Появлению Мишенева Пятибратов был рад, обнял приятеля, оживился:

— Каким ветром занесло в такую непогодь?

— Попутным, крепким! — отозвался Герасим, поеживаясь.

— Да ты промок, как курица! Айда ко мне.

Пятибратов занимал в доме квартиру из двух комнат с окнами, выходившими на неприглядный двор, заваленный ящиками, пустыми бочонками из-под капусты и огурцов. В жарко натопленных комнатах было уютно и хорошо. Небогатая обстановка с обеденным столом посередине, застланным голландской скатертью, жесткой от крахмала, с занавесками на окнах, с цветами на подоконниках, стульями в чехлах, с дешевенькими картинами и комодом, заставленным безделушками, — все было как будто к месту и располагало к отдыху и дружеской беседе.

— Не тяни, сказывай, — обратился к Герасиму Пятибратов.

— Переезжаю в Саратов.

Яков Степанович радостно прихлопнул и понимающе поднял руки.

— По такому случаю не грех пропустить и по чарочке.

Он подогнул скатерть на столе, принес графинчик с наливкой, две рюмочки и закуску.

— В нашем полку прибыло. Ясненько!

Они чокнулись.

— Я догадываюсь. Не обошлось дело без Арцыбушева.

Мишенев согласно кивнул.

— А теперь сказывай все по порядку.

— Работать вместе, радости и печали — поровну с тобой, Барамзиным и Голубевой. Мне заново не начинать.

Герасим вынул из внутреннего кармана пиджака «Искру» со статьей Плеханова:

— Свеженький номер.

Он положил газету на стол, разгладил ладонью изгибы и стал читать вслух.

— «Мы, всегда враждуя с ревизионизмом, вовсе не всегда обязаны враждовать с ревизионистами…» Каково, а?

— Давай дальше, — помрачнел Яков Степанович.

И Герасим читал о том, как Плеханов предлагал проявить к меньшевикам «мягкость, миролюбие, снисходительность».

— Слюнтяйство! — сурово и негодующе крикнул Пятибратов. Он грустно покачал головой и тяжело вздохнул.

— Беспринципность, — сказал Мишенев. — Она дорого обойдется. Недаром Владимир Ильич вышел из редакции.

— Об этом надо толково рассказать ребятам, а то они спрашивают, в чем дело, спорят, особенно на сталелитейном. Хорошую память оставили там ваши уральцы. До сих пор вспоминают Рогожникова с Тютевым.

— Недавно арестованы.

— Жаль. Очень жаль.

— Не будем терять времени, Яков. Надо бы собраться, обговорить, высказать свое отношение вот к этому, — он потряс газетой в воздухе, — «Искра», да не та…

Они условились, что сегодня же вечером встретятся и все обмозгуют. Яков Степанович сказал, что пригласит Марию Петровну, Барамзина и еще одного надежного паренька, гимназиста Володю Антонова — руководителя рабочей молодежи.

— Ну, ты отдохни с дороги. Располагайся, как дома, а я пойду, — Пятибратов весело подмигнул. — Вовремя ты появился, Герасим.

Все, кажется, как нельзя лучше началось. От встречи с Пятибратовым на душе потеплело. Устроится в страховой отдел губернского земства — в этом помогут товарищи. И жизнь пойдет своим чередом, как в Уфе, напряженная, полная забот и тревог.

«Все, все будет, Герасим! — сказал он себе. — А теперь, действительно, не мешает и отдохнуть».

Герасим прилег на мягкий диван, покрытый ковриком, в чем был, не раздеваясь. Дорожная усталость брала свое. Он заснул крепким сном. И проснулся, когда стукнула дверью Саша.

— Я не разбудила гостя? — спросила она, протягивая Герасиму руку. Посмотрела на него широко открытыми, улыбающимися глазами, поправила пышные пряди волос.

— Здравствуйте, Саша, здравствуйте! Простите великодушно, прилег с дороги и уснул.

— А я уже сбегала к Марии Петровне. Вот-вот придет.

Она блеснула карими глазами, дала понять Мишеневу: осведомлена о вечерней встрече комитетчиков. Герасим не удивился. Понимал: Саша, как и Анюта, посвящена в их дела. Выполняла поручения комитета, когда не мог это сделать по конспиративным соображениям Пятибратов. Кружок, в котором она занималась, вела в фельдшерской школе Голубева.

Ждать Марию Петровну пришлось недолго. Она зашла, тряхнула зонтиком. По глазам, смотревшим на него с любовью и надеждой, Герасим Михайлович понял: Голубева тоже рада его появлению в Саратове.

— Поможете нам, Герасим Михайлович, а то мы совсем запарились, хоть плачь, — откровенно призналась она.

Три дня назад Мария Петровна получила весточку от Ленина. И сразу как бы отодвинулось уныние. Уж больно много хлопот причиняли «бесы» — транспортеры, доставляющие заграничную литературу. Владимир Ильич напоминал о давних встречах в Самаре и выражал желание возобновить старую дружбу. Голубева все еще находилась под впечатлением доверчивого и искреннего письма.

— Как чувствует себя Касатушка? — спросила Мария Петровна.

Мишеневу было приятно, что она вспомнила об Анюте и назвала тем милым именем, которым ласково называл он Анюту в самые счастливые минуты их жизни. Голубева, разумеется, не знала об этом, просто упомянула конспиративную кличку лишь потому, что хотела подчеркнуть другое — недавний приезд Анюты в Саратов за литературой по поручению Лидии Ивановны Бойковой.