Джефри Триз - Фиалковый венец

— Сократ? — с интересом спросил Теон. — Это тот старик, который всегда богохульствует?

— Да! — сказал Леонт.

— Нет! — одновременно с ним воскликнул Алексид.

Случись это в другое время, оба они, наверно, рассмеялись бы, но теперь только обменялись гневными взглядами.

— А! — понимающим тоном произнес Теон. — Значит, он… этот… вменяемый богохульник.

— Не вмешивайся не в свое дело, Теон! — Голос Леонта, однако, не был строгим: Теон недавно выиграл состязание в беге, и отец пока смотрел на его выходки снисходительно.

Он снова повернулся к тому сыну, чье поведение радовало его гораздо меньше:

— Только что по дороге домой я встретил Милона.

— Я слушаю, отец.

— Он говорит, что ты пропускаешь занятия, готовишь упражнения кое-как, на занятиях сидишь с отсутствующим видом, дерзишь ему.

— Никогда не поверю, что Алексид может дерзить, — вмешалась мать. Хотя, конечно, Милон ему не нравится.

— Ну, а если ему скучно, — сказала Ника, зардевшись от собственной смелости, — значит, Милону следовало бы учить более интересно.

— Ты кончила? — спросил Леонт, сердито хмурясь. — А теперь пусть он сам говорит. Я послал его к одному из прославленных афинских софистов именно для того, чтобы он научился говорить сам за себя.

— Может быть, он и самый прославленный, но уж никак не самый лучший!

— не сдержался Алексид. — Милон просто напыщенный краснобай и обманщик. И, что еще хуже, каждый год он плодит все новых точно таких же краснобаев и обманщиков — скоро от них в городе тесно станет. Разве ты не знаешь, что Гиппий тоже учился у него? А я не хочу быть таким. Но я никогда не дерзил Милону, чему бы он нас ни учил, я только указывал на его ошибки.

— «Указывал»! Ты еще слишком молод, чтобы кому-нибудь указывать. Твое дело — стараться изо всех сил, не лениться и запоминать все, чему тебя учат.

— Отец, из меня же никогда не выйдет оратора…

— А ты пробовал добиться этого? Во всяком случае, вместо того чтобы в одиночестве шляться по горам, ты мог бы посещать все занятия, побольше упражняться и быть почтительным с Милоном. Или я попросту ошибся в тебе и мне надо смириться с мыслью, что один из моих сыновей будет никчемным неудачником вроде моего старика дяди? Видно, имя «Алексид» приносит несчастье!

— Твой дядя Алексид очень хороший человек, — решительно заявила его жена. — Если он беден, то лишь потому, что всегда заботился о других, а не о себе.

— Это вы про дядюшку Живописца? — спросил Теон. — Я его очень люблю.

— К несчастью, — возразил Леонт, — в городе его уважают куда меньше, чем в этом доме. Надеюсь, что все мои сыновья добьются в жизни большего. Дети упрямо молчали. Они все любили старого дядю своего отца. Они давно уже прозвали его дядюшкой Живописцем, потому что он все дни проводил в гончарной мастерской, покрывая черным лаком готовые чаши и амфоры и выцарапывая по нему рисунки. Это прозвище шло к нему. «Двоюродный дедушка Алексид» звучало бы слишком сухо.

— Как бы то ни было, — сказал Леонт, — если Алексид решил, что лень и небрежность помогут ему увернуться он занятий с Милоном, он заблуждается. Ему просто придется повторить все сначала. Я уговорил Милона — надо сказать, он был рад сделать мне одолжение, — взять Алексида в ученики и на будущий год.

На смену осени подходила зима. Под свинцовыми тучами стаи журавлей летели в Египет. Потом начались дожди и свирепые ветры. Блестели омытые водой скалы, кружили в воздухе сухие листья, вздувшийся Илисс бурлил в лощине.

— Скоро мы уже не сможем приходить в пещеру, — вздохнув, сказала Коринна. — Будет так холодно! Да и дни становятся такими короткими, что не успеешь прийти сюда, как уже надо торопиться домой, пока не стемнело.

— Мы могли бы развести костер, тогда в пещере будет тепло.

Они сидели скорчившись у выхода из пещеры и смотрели, как струи дождя хлещут по скрипящим на ветру ветвям.

— Ничего, скоро опять придет весна, — утешила его Коринна. — А с ней и Великие Дионисии. Тебе надо собраться с силами и закончить свою комедию. — Я ее закончил.

— Что? Ты сочинил и последнюю сцену?

— И новые строфы хора вместо тех, которые мне не нравились. Я почти не спал ночь, все переделывал и переделывал их в уме.

— Ах, вот почему ты такой бледный, как мелом вымазанный!

— Да нет, я чувствую себя хорошо.

— А как строфы хора?

— Как будто ничего. Хотя теперь я не слишком в этом уверен.

— Ну, так прочти мне.

Алексид вытащил свиток и прочел стихи, в которые он вложил всю свою любовь к Афинам, всю гордость за них. Когда он дошел до заключительных строк, его голос дрогнул:

Коринна молчала очень долго, и Алексид уже решил, что стихи ей не понравились. Наконец она сказала совсем тихо:

— Они прекрасны! Как, наверно, приятно чувствовать себя афинянином! Знать, что это твой родной город. Если, услышав эти строфы, зрители не… — Никакие зрители их на услышат, — с горечью перебил ее Алексид и свернул свиток. — Ее не примут к представлению.

— Но почему, Алексид? Это же так хорошо — вся комедия, хочу я сказать. Неужели ты думаешь, что все остальные обязательно будут лучше?

— Архонт ведь и в руки не возьмет комедию, написанную вчерашним школьником! Я просто дурак, что не хотел прежде взглянуть правде в глаза. Коринна внимательно посмотрела на него. Потом схватила за плечи и так встряхнула, что мокрые волосы упали ему на лоб.

— Ты разговаривал с Лукианом! — строго сказала она.

— Нет, с его отцом.

— И ты рассказывал ему про нашу комедию?!

— Конечно, нет! Я расспросил его обиняками. Он назубок знает все законы и установления. Он сказал, что молодому человеку нечего и надеяться увидеть свою комедию в театре. «Видишь ли, милый мальчик, — Алексид с невеселой улыбкой передразнил отца Лукиана, — архонт тратит на это общественные деньги и не должен забывать, что он отвечает перед… э… теми, кто его выбрал. Какой бы хорошей ни показалась рукопись ему, как… э… частному лицу, как должностное лицо он проявит величайшую осторожность и осмотрительность…»

— Какая чепуха! — со злостью сказала Коринна.

— Однако боюсь, что он прав.

— Ты уверен? Наверно, можно найти какой-нибудь обходной путь.

— Конечно, я могу спрятать рукопись на несколько лет и представить ее на состязание, когда мне исполнится двадцать один год. Все равно шутки у меня такие старые, что могут и еще полежать.

— Перестань зубоскалить, Алексид! Ты говоришь так, будто тебе все равно.

— Но ведь так и следует поступать тому, кто пишет комедии, — смотреть на все весело.

К этому времени дождь уже перестал. Тучи разошлись, и вдруг все кругом озарилось бледным золотом осеннего солнца. Серая даль превратилась в сине-зеленое море. Над городскими кровлями встала лиловатая глыба Акрополя.