Владимир Балязин - Охотник за тронами

«Весна идет. Листья в саду жгут», — подумал он и почему-то вспомнил стену Лидского замка и над нею черный неподвижный столб дыма от сигнального костра в тот день, когда он, дворный маршалок, начал свой путь к Клёцку.

«А вдруг все это не просто так? Вдруг этот дым — доброе знамение?» — подумал Глинский и, перепрыгивая через навоз и лужи, быстро пошей к конюшне. В теплом углу, подальше от двери, свернувшись калачиком, спал конюшонок, мальчонка лет десяти.

Глинский покосился на спящего, но будить не стал и, взяв уздечку, ловко надел на аргамака; Конь только спокойно повел умным, доверчивым глазом.

Глинский не успел вывести коня во двор, лишь показался, под стрехой конюшенных ворот, как встречь ему от приворотной избушки метнулся холоп Егорка. Преданно взглянув хозяину в глаза, запричитал по-бабьи, негромко:

— Ахти нам, князь-батюшка! Мы-то, нерадивые, спим, а ты, батюшка, до солнышка в трудах! — И, поклонившись, спросил искательно: — Дозволь, батюшка, седло, подпругу и стремена вынести?

Глинский милостиво кивнул.

Егорка, вбегая в конюшню, на ходу, порядка ради, пнул лаптем в бок спящего конюшонка, но тот не проснулся, лишь по-телячьи похлопал губами, промычал что-то и продолжал спать. Егорка и обратно выскочил опрометью.

Глинский видел, как возле спящего мальчишки холоп на мгновенье замедлил бег, не зная, следует ли еще раз пнуть лежебоку или оставить в покое?

В это же мгновенье Егорка постарался поймать взгляд хозяина — хочет ли князь, чтоб мальчишка помог в сборах? — но князь, похлопывая аргамака по шее, вроде бы и не смотрел в его сторону.

Холоп все же еще раз пнул мальчишку под бок, и тот вскочил, дико озираясь спросонья и не понимая, чего от него хотят.

Михаил Львович все это краем глаза заприметил и подумал: «Добрый слуга Егорка — надобно его взять на примету».

Быстро снарядившись, Глинский легко прыгнул в седло, и когда подъехал к воротам, они уже были распахнуты настежь и у вереи вытянулся широко осклабившийся Егорка.

— Если спросит кто, — чуть придержав коня, сказал с седла Глинский, — скажи: поехал-де князь на государев двор, а когда вернется, того-де ты не ведаешь.

Холоп закланялся, рваную шапчонку то к груди прижимал, то к животу, в глаза глядел по-собачьи.

Глинский, отъехав, услышал, как заскрипели за спиной ворота. Все еще видя щербатую холопскую рожу, подумал: «Ладно ли так-то раболепствовать?» Ответил себе: «А иначе будет ли порядок? Вон как мальчонка-то взметнулся!»

И поехал, успокоенный, к Василию Ивановичу.

В это утро Василий Иванович тоже проснулся рано. Прежде чем звать слуг, лежал на спине, закинув руки за голову, и думал о том, как нынешним летом сокрушить Смоленск.

Сначала вспомнил, как по совету Глинского начал переговоры с императором Максимилианом. Как стали один за другим появляться в Москве императорские гонцы, а два месяца назад пожаловал и сам его посол Юрья Снитцен Помер.

Приезд посла от избранного цесаря Максимилиана не был нечаянным — его не только ждали, но и знали все, что делал он в Европе, пока добирался до Москвы. Доводил о том Василию Ивановичу через своих людей князь Михаил Львович.

Василий Иванович вспомнил, как еще в начале октября, когда стояли под Смоленском, привел к нему князь Михайла тайного гонца — белоглазого, долгоносого, худого, — и тот, тряхнув длинными прямыми волосами, протянул ему конверт под пятью печатями красного воска. Белоглазый показался знакомым, и Василий Иванович спросил немца, от кого он ныне приехал.

Немец ответил, что приехал от браниборского маркрабия.

— А ранее бывал ли на Москве? — спросил Василий Иванович.

— Бывал, государь, — ответил немец.

— От маркрабия же? — не отставал Василий Иванович.

— Нет, государь. Прошлый раз был я от Видима Изенбурга, велеродного и знатного господина ордена Божьих рыторей немецкого чина.

— А ныне другому государю служишь, что ли? — Спросил Василий Иванович. Гонец смутился, но скоро пришел в себя, бойко затарахтел, взором вопрошая князя Михайлу — ладно ли-де говорю?

Глинский степенно, не спеша, перетолмачивал речи немца покоротку, и выходило, что в цесарских землях любой дворянин может бегать от одного боярина или князя к другому. Такого человека переметом не считают, и в укор ему то не ставят.

А немец все тарахтел, на словах у него получалось, что о каждом шаге советника его цесарского величества Юрьи Снитцен Помера знает доподлинно.

— Верить ли немцу? — спросил Василий Иванович, когда гонец отправился восвояси.

— Как мне самому, — ответил князь Михаил, по-татарски приложив правую руку к сердцу.

«То-то, как тебе самому, — подумал тогда Василий Иванович, — а сильно ли тебе-то верить можно?»

Но вслух сказал конечно же иное:

— Верю, князь Михаил Львович, верю.

А потом, в Москве уже, поближе к зиме, Флегонт Васильевич подтвердил, что его люди то же самое о цесарском после вызнали и что немец, выходит, говорил правду.

Вспомнил Василий Иванович, как минувшей зимой 2 февраля въехал цесарского величества советник и кавалер Юрья Снитцен Помер в Москву.

Правил он посольство о любви, о братстве, о дружбе; при дворе посла обласкали, милостями и подарками многими взыскав.

Да и было за что. Император Максимилиан — в латынских странах персона первого градуса — поименовал Василия Ивановича новым титулом — цесаря, как и себя самого.

И хотя титул этот владений Василию Ивановичу не прибавил, но среди прочих государей возвысил, да и собственных родовитых княжат поприжал. В самом же договоре писалось не о возвращении императору его венгерской отчизны, как в прежних грамотах, а о помощи и союзе в борьбе с Сигизмундом.

А когда то дело зачиналось, князь Михайла все так и предрекал, немало сил употребив, чтоб договор вышел попригожу. Когда же как все по задуманному случилось, поверил Василий Иванович Глинскому. Однако не до конца, ибо Флегонт Васильевич доводил, что имеет де князь Михайла в Смоленске своих людей и те люди смотрят из его, князя Михайлы, рук и делают его же дело помимо великого князя.

«Так-то оно так, — думал далее Василий Иванович. — Но ведь среди моих воевод нет ему равна, едва ли кто окромя князя Михайлы сможет взять Смоленск на щит. Взять град надо, а доверить Глинскому все войско не только опасно — страшно».

И как всегда, когда один что-либо решить не мог, урядил сам с собою: надобно звать к тому делу Ивана Юрьевича Шигону.

Иван Юрьевич — недреманное око — появился у стола так скоро, будто под дверью стоял. Отбив поясной поклон, молча уставился большими умными глазами прямо в глаза Василию Ивановичу.

— Садись, Иван Юрьевич, — проговорил великий князь.

Шигона смекнул: коли ест ныне Государь с ним сам-друг, стало быть, ждет его дело тайное, государственное, и, не мешкая, сел насупротив государя.