Владимир Балязин - Охотник за тронами

— А бывает и так, Флегонт Васильевич? — спросил Николай робко, хорошо понимая, на краю какой бездны стоят они ныне.

— Бывает, друже, ох как бывает. — И Флегонт Васильевич, делая еще один шаг к самой кромке пропасти, добавил: — Совсем потерял рассудок великий государь. Сорока шести лет обрил бороду, вырядился в польский кафтан и, словно спесивый боярский недоросль, щеголяет в сапогах с загнутыми носами, дни и ночи не расставаясь с разлюбезной своей Еленой Васильевной. А молодая великая княгиня крепче крепкого окружила государя своей многочисленной родней. Где бы государь ни появлялся, тут же возле него братья Елены — Михаил да Иван с женами Аксиньей да Ксенией; за великой княгиней этакими белыми лебедушками боярыни ее — Челяднины, Волынская, Мстиславская, Третьякова. Из них ближе всех — Елена Федоровна Челяднина, родная сестра князя Ивана Овчины-Телепнева-Оболенского [57] Овчина-Телепнев-Оболенский Иван Федорович (?–1538) — князь, воевода, близкий человек к Елене Глинской. Князь Оболенский пользовался большим влиянием на управление государством, был беспощаден к своим политическим противникам, успешно воевал с Литвой. На седьмой день после скоропостижной смерти Елены Глинской был брошен в тюрьму, где умер от голода. . Ныне сдается мне, государю только мнится, что он всему голова, на самом-то деле эта вот развеселая ватажка и крутит им, как того Елена Васильевна хочет. Вот теперь подумай, что будет, когда сам атаман на волю выйдет? И окажутся все нынешние забавы цветочками, а явится во дворец Михаил Львович — вот тут-то и расцветут ягодки.

— Чем же взяла государя Елена Васильевна? — спросил Николай, вспоминая двенадцатилетнюю синеглазую девочку, которая, как он хорошо помнил, бродила по дому с распущенными золотыми волосами в золоченой деревянной короне.

— Умна, красива лицом, пригожа станом, весела нравом. — Флегонт Васильевич помолчал, подумал, сказал решительно: — Не мила она мне, Николай. Враг я ей. И дяде ее — враг. Однако же, признаюсь, нет на Москве ей равной. И чтению и письму обучена гораздо, и по-польски, и по-немецки, и по-латыни говорит и пишет. Разве может простой смертный рассеять такие бесовские чары? Вот и пляшет под польскую свистелку ею очарованный муж.

Волчонок слушал государева дьяка, а в памяти у него звучали слова Герберштейна, что нужны были Василию Ивановичу от молодой и здоровой жены сыновья-наследники, дабы не осталась после смерти великого князя держава сирой вдовицей, и что взял он Елену Васильевну не только покоренный пригожестью и молодостью, но и ради доброродства невесты — из-за многих знатных и сильных родичей ее в Венгрии, в Сербии, в татарских и иных странах. И Николай все это Флегонту Васильевичу высказал.

Дьяк на такие слова только рукой махнул:

— Родня в Венгрии и Сербии — лишняя нам докука. Земли эти держит за собою турецкий султан, а все недруги наши только о том и помышляют, чтобы Россию с Турцией лбами посильнее столкнуть. К чему государю эта новая родня, когда его собственная мать Софья Фоминишна была цареградской принцессой, и Великий князь, и без женитьбы, по наследованию матери своей, на многие земли имеет прямые права. Да разве тот чем-либо владеет, у кого на то право есть? Была бы сила… И еще одно скажу тебе, Николай. Прежде чем государь Елену Васильевну за себя взял, был у нее мил друг — князь Овчина-Оболенский Иван Федорович. Теперь ведомо мне доподлинно, что князюшка тайно к с вбей возлюбленной и ныне похаживает. Вот и думай, чье чадо подарит Елена Васильевна великому князю, собственное или Ивана Овчины?

Николай услышанным настолько изумился, что не нашелся, о чем спросить Флегонта Васильевича, кроме как родня ли Овчине-Оболенскому смоленский наместник?

— Родня, — ответил государев дьяк. — Потому во всем, что касается Михаила Львовича, Оболенский-Щетина свой барыш ищет. Даже когда тебя с цесарцами в Москву посылал, и здесь свою выгоду искал. А ну как войдет в силу Михаил Львович, то и родич его, князь Овчина, стараниями Глинских перед государем вознесен будет. Все то для семейства Оболенских на великую пользу пойдет.

— А государь о жене своей да дружке ее так ничего и не ведает?

— Говорю, очаровала Елена своего мужа. Если бы я, наприклад, о том великому князю довел — не поверил бы он мне, и не сносить бы мне головы, Николай.

— Но ведь то правда, Флегонт Васильевич, — упрямо проговорил Николай.

— Вот ты ее великому князю и скажи, да только знай, что Василий Иванович во всем правым себя полагает и никакой правды иной не приемлет.

— Твоя-то правда в чем, Флегонт Васильевич? — спросил Николай.

— А в том, что не литовские выходцы должны Россией править, не греки — Траханиоты да Ралевы, а те, кто здесь испокон веков живет, чьим детям дедами и отцами завещано землю эту от ворогов боронить. И не могу я государеву кривду почитать истиной, потому что моя правда иная и перед нею Василий Иванович немочен и лжив. И выходит, что у государя одна правда, а у государства — другая. И какая же выше? Скажи мне, какая?

Дьяк замолчал и выжидательно глядел на собеседника.

— Выше та истина, какую народ таковой почитает — недаром, поди, говорят люди: «От правды отставать — куда пристать?»

— Вот и хочу я тебе напоследок еще раз напомнить, Николай: как только Михаил Львович стараниями родичей на волю выйдет — сразу же окажется в большой силе. А сила эта державе Российской великим вредом может обернуться. И потому надобно будет во сто крат внимательнее, чем прежде, за ним следить и о каждом его шаге знать все доподлинно. Для сего надлежит тебе снова возле него оказаться. Как это сделать, того я пока не знаю, но не затем дьяку Флегонту голова дана, чтоб шапку носить.

И впервые за всю беседу Флегонт Васильевич улыбнулся. Однако Николке улыбка его показалась ох какой невеселой.

На второй день по приезде в Москву Герберштейн заболел. Он лежал, тяжело дыша, натужно кашляя, и не вылезал из-под теплого одеяла.

Николай отпаивал барона горячим молоком с медом, жарко растопил печку, но Герберштейну эти старания впрок почему-то ничуть не шли.

— Послушай, Николай, — проговорил барон тихо и жалобно, — может быть, лекаря мне покличешь? А то призовет меня великий князь, а я явиться к нему не смогу. Ладно ли так-то будет?

— Знамо дело, сыщу я тебе лекаря, господине, — ответил Николай с готовностью. — Только скажи, пожалуй, нашего ли тебе врача или же вашего, немецкого?

— Да уж лучше нашего, — слабым голосом проговорил больной. — Есть в Москве такой ведомый мне старик. Его, как и тебя, зовут Николаем. По прозвищу — Любчанин.

— Где живет твой немец? — спросил Николай.

— На Кукуе, на правом берегу Яузы. Спроси любого, там его каждый знает.