Владимир Балязин - Охотник за тронами

Николай за десять дней обошел новгородские святыни: ни в Духовом, ни в Юрьевом, ни в Троице — никто никогда монаха о двух бородавках на лбу не видывал.

Побрел Волчонок ко Пскову, но и там ждала неудача. Все более отчаиваясь и утешаясь лишь тем, что Михаил Львович мытарства щедро оплатит, а паче того тем, что надобно это совершить для пользы дела, задуманного ими с Флегонтом Васильевичем, двинулся Николай в знаменитую Печерскую обитель.

Множество богомольцев приходило в Печеры, и все они верили в чудодейственность местных святынь. Случалось ведь, на глазах у всех поправлялись от застарелых, долголетних недугов. Случалось, на глазах у всех помирали. Но и в том и в другом случае боголюбивые паломники и братия говорили: люди сии угодны Господу. А с Николаем произошло противоположное: в первый же день, по дороге к обители, напали на путника прежестокие корчи, — ни согнуться, ни разогнуться. Будто длинным шилом кололи в поясницу. «Не собрать теперь костей, — подумал он, — если боголюбивые узнают, что именно сегодня напала на меня хворь. Изобьют камнями да объявят слугой нечистого». И Николай сделал вид, что от этого злого недуга пришел он сюда исцеляться. Как и другие, ставил свечи пред ликами угодников, вдыхал чудодейственный воздух в пещерной церкви Успения Богородицы, пил святую воду — корчи не проходили.

— Не угодна твоя молитва Господу, — сокрушенно вздыхали монахи. — Дай на построение храма — сразу полегчает. Много раз видели, почти всегда помогает.

Николай денег дал — не помогло и это.

— Поезжай домой, — посоветовал один из схимников. — Покайся, попроси священника наложить строгую епитимью. Видно, сильно грешен ты, сын мой.

Пришлось нанимать возницу, стелить в тележный короб солому и ехать в Москву.

Знакомая знахарка наказала ему каждый день топить баню и париться как сможет долго, но от ее совета Николаю не только не полегчало, но становилось все хуже и хуже.

Однажды, вконец измучившись, взял Николай два грубых костыля и побрел в иноземную слободу Кукуй к лекарю Николаю, коего призывал когда-то к цесарскому послу Сигизмунду.

Немец сразу же признал Волчонка. Однако когда проведал, что он хочет получить совет и лекарства, немало изумился:

— А ты не побоишься принять снадобье от нечистого? Я ведь по-вашему — схизматик.

— Бог с тобой, я вашего роду-племени сколь людей перевидал, как у князя Михаила Львовича Глинского служил, и всякие среди них были, а иные других православных ничуть не хуже. — И, улыбнувшись вдруг пришедшей ему мысли, Николай добавил: — Да и сам-то Михаил Львович — не схизматик ли был? А я ведь как родного отца его почитал.

— О! — только и сказал немец и, выслушав Николая, тут же велел ему в бане больше не париться, но, лежа на животе, держать на пояснице горшок с углями, доколе можно терпеть, днем опоясывать чресла собачьей шкурой, а на ночь натирать поясницу змеиным ядом.

Николай немца послушал, сделал все, как тот велел, и корчи понемногу вроде бы стали стихать.

Недели через две, растирая поясницу змеиным ядом, Волчонок обнаружил, что скляница пуста и утром придется пойти к немцу за новой.

Лекарь порасспросил больного о здоровье, с небрежением звякнул монетой о подоконницу и кликнул слуг и домашних, жестом показав Николаю — сиди, мол, жди. А сам велел чадам и домочадцам собирать два дорожных сундука и из домашней зельницы, кою он называл на свой манер — аптекой, класть туда всякие снадобья, пригодные к исцелению ран. Домашние, по всему видать, уже поднаторевшие в помощи, ни о чем не переспрашивая, отправились исполнять сказанное.

— Ладно, что ты с утра заявился, — сказал Любчанин. — А то велено мне в полдень ехать встречь нашим обозам, что идут из-под Казани и везут увечных воинов.

— А как там, под Казанью? — тревожно спросил Волчонок.

— Толком не знаю, — ответил немец, — один гонец государю одно сказал, а следом за ним другой — совсем иное.

— Что так?

— А вот, пожалуй, послушай: пришли государевы воеводы под Казань, а татары на речке Букал построили фортецию. И в той фортеции засели. С ними вместе и казанский хан — Сафа-Гирей. В Казани войск было совсем немного, почти все засели в фортеции. И на вторую ночь после прихода, не знаю каким способом, фортецию, или по-русски, кажется, острог, захватил князь Овчина. Главного мурзу в бою убили, хан из острога убежал, и Овчина за ним погнался. Однако догнал или нет — не знаю. Обо всем этом рассказал государю первый гонец. Он же сказал, что, когда татары из острога побежали, казанские люди градские ворота распахнули и тоже из града побежали кто куда. А когда государь спросил гонца: «Вошли ли воеводы в Казань?», то гонец ответил: «Когда я отъехал, еще не вошли, а более я, государь, ничего не ведаю — ускакал наборзе». Через три часа прискакал второй гонец и сказал государю, что казанские люди ворота затворили и сели в осаду. Государь спросил: «Зачем мои воеводы в град не вошли, когда ворота были растворены?» Гонец принялся отговариваться неведением, причитая, что он-де малый человек. Тогда Василий Иванович распалился и велел гонца казнить смертию. Гонец, говорили мне, пал на колени и признался: в град не вошли оттого, что воеводы Глинский и Вольский три часа спорили, кому вместо первым и Казань входить. О ту пору черемиса на обоз напала и побила много народу, захватив семь пушек. И ныне воеводы под Казанью стоят, да достать ее уже никак не могут.

Гневен и грозен был Василий Иванович, но таким свирепым не помнил его ни один из царедворцев.

Всех воевод, кроме Глинского и Овчины, приказал метнуть в тюрьму, а Ваньке Бельскому отрубить голову. Если б не заступничество митрополита Даниила, так бы все и сталося. Но умолил великого князя богомолец, и уравняли колодника Ваньку Бельского с прочими вислоухими ротозеями, чьим небрежением и местничеством была проворонена Казань.

Однако хоть и впустую обернулся этот поход, — звезда Овчины продолжала сиять, а рядом с нею робко затеплилась еще одна, давно погасшая звездочка, робко мерцающий светлячок — планида Михаила Львовича Глинского.

В ночь на 25 августа 1530 года над Москвой разразилась невиданная гроза. Еще с вечера стали копиться густые тяжелые тучи чернее воронова крыла. Они шли низко, едва не цепляясь за маковки соборов и колоколен, окутывая город плотной жаркой пеленой, не пропускавшей нагретый за день воздух. И москвичам казалось, что не в сады, не на улицы и не в огороды вышли они вечером, а попали в тесную курную баню, где нет трубы и дым вместе с паром едва проходил через малое оконце. Когда смерклось, то совсем непонятно стало, отчего опустился мрак: то ли ночь наступила, то ли тучи вконец обволокли Москву?

Предчувствуя беду, замолчали птицы. Даже воронье, беспрестанно кричавшее над старыми садами и кладбищами, и то смолкло. Воздух загустел и недвижной патокой разлился меж землею и тучами.